Значение Исповеди для Христиан.

Когда я преподавал науку пастырского богословия в двух Академиях, то мои слушатели с особенным интересом собирались на лекции об исповеди, которые я читал ежегодно по четыре и более. И тогда, и много времени спустя, по окончании мною академической службы, меня упрашивали воспроизвести эти лекции на бумаге и затем отпечатать. Но, имея при себе только самое краткое оглавление их содержания и обремененный всегда множеством дел и людей, я так и не собрался до сего времени взяться за это дело, тем более, что предметов, просившихся из-под моего пера, всегда было немало, а времени свободного - только ночи.

В настоящее время, заключенный в униатском монастыре, я располагаю свободным временем в избытке, но опасаюсь, что работа моя потерпит немалый ущерб по той причине, что тех, хотя и очень кратких, можно сказать, символических конспектов при мне нет, а память, конечно, не может сохранить всего, о чем я говорил в академических аудиториях девятнадцать лет тому назад и ранее. Но, отложив всякое притязание на полноту изложения предмета, поделюсь с читателем из того, что Господь поможет мне вспомнить.

Исповедь, совершаемая служителем Христа, есть такое дело, которое в определенном смысле должно сопровождать все его отношения с верующими. Называя священников духовными отцами, христиане сознают, что такие избранники Божии имеют право и обязанность постоянно взывать к голосу их совести и требовать открытия им своей души. Конечно, с усложнением житейских отношений, с омирщением и нас самих, и нашей паствы, и нашего общения с людьми, пользоваться этим правом, вернее - исполнять сей долг нашего звания, возможно бывает не при всякой обстановке, но тем не менее даже плохие христиане сознают, что по существу дела должно бы быть иначе. Они никогда не примирятся с иным взглядом на священника, кроме как на посредника между собою и Богом и в молитвах, и в присужденной каждому человеку постоянной борьбе между добром и злом. Вот почему, даже в последнее время всеобщего охлаждения к вере и спасению, могут существовать такие священники и монахи, которые, с кем бы и о чем ни говорили, но направляют свои мысли и слова так, словно беседуют с кающимися на исповеди. Их теперь не много, но еще недавно, на нашей памяти, в благочестиво настроенных патриархальных сельских приходах и даже иногда в среде общества образованного, можно было встречать пастырей, так настроенных и так окружаемых людьми, что их беседа с паствой и дома у них, и в собраниях, и где угодно, ничем почти не различалась от беседы на исповеди: спасение души, воля Божия, истина Божия - вот что всегда являлось предметом взаимообщения пастыря с паствою.

Высший образец таких отношений являют собою монастырские старцы, к которым приходят для исповедания помыслов и за руководственными советами монастырская братия и все православные христиане со всех концов мира. Ответы и советы старца приемлются как голос Божий и преступить их люди почитают смертным грехом по подобию греха Адама и Евы. - Не думайте, что такое, или хотя бы подобное, отношение к пастве, даже к приходящим на исповедь, есть нечто совершенно недосягаемое для обыкновенного духовника: большинство нашего духовенства само не знает, какая великая духовная сила находится в руках верующего духовенства. Оно воспитывается, в большинстве своем, отдельно от жизни мирян, и, будучи с детства среди духовных лиц, зная последних не столько как служителей Божиих, сколько в качестве своих родных отцов, родственников или начальников, наши священники и прочие духовные лица и вообще сыны духовного сословия не представляют себе исповедь так таинственно, так трепетно и так мучительно, как обыкновенные миряне, простые ли или образованные: здесь сходятся в одно эти во всем разобщенные члены нашей паствы, кроме, конечно, тех, которые совсем перестали являться на исповедь и отвернулись от Христовой Чаши.

Может быть, мне скажут собратья пастыри: ты ставишь нам в пример оптинского о. Амвросия и о. Иоанна Кронштадтского; но что общего между благоговейно преклоненной толпой, собравшейся к их подножию, и моей нетерпеливой паствой, теснящейся, в количестве пятисот человек, около исповедальни, чтобы затем, ворвавшись в нее поодиночке, пробормотать несколько раз: грешен, грешен, и затем поспешить убраться из церкви?

Да, общего здесь мало, но бывает и хуже: в некоторых многолюднейших епархиях Восточной Украины священники исповедуют сразу по пятнадцать-двадцать человек, а в Петрограде многие отцы исповедуют разом всех собравшихся в церковь, предлагая затем желающим поговорить с батюшкой и отдельно, но таких смелых христиан находится очень немного, а иногда и никого; всякий думает: нас пятьсот человек, и если каждый пойдет отдельно говорить, то до утра не успеют.

Явление печальное, скажу более - ужасное; а я должен присовокупить еще одно, более ужасное, но для большинства не новое сообщение. На епархиальных съездах после первой революции 1905 года в нескольких местах духовенство постановляло: "отдельную исповедь отменить и заменить общею," т.е. просто отменить исповедь, или, что то же, отменить православную веру, ибо с отменою исповеди отменяется и тот взгляд на благочестие, как на постоянную внутреннюю борьбу, чем наша вера и отличается от лютеранской и штундовской ереси. Конечно, эти богохульные постановления не выражали собою голоса и желаний всего духовенства: большинство последнего, надеюсь, в ужас приходило, узнавая о таком безумии своих собратьев. Но это самое большинство, конечно, не будет спорить против того, что исповедь у нас совершается бестолково, безобразно, не по чину церковному и не по духу пастырскому. Миряне сознают это еще болезненнее, но от кого зависит поставить дело иначе? Кто главный виновник того, что оно упало с надлежащей высоты?

Конечно, мы - пастыри. Мы имели и имеем полную возможность не ослаблять его до такой степени; мы и теперь можем это дело исправить: было бы только доброе желание, да доброе старание поработать - прежде всего над самим собой. - В чем же эта первая работа должна заключаться?

Мы сказали, что духовные лица не вполне сознают, с какою благоприятной для назидания настроенностью души предстоят им миряне во время исповеди. Чтобы дать себе в этом ясный отчет, остановите свое внимание на том, что беседа между двумя людьми на исповеди составляет собою явление совершенно исключительное в жизни исповедующегося и вообще в жизни людей. Ведь, все разговоры, которые ведутся между людьми вне исповеди, особенно в настоящее время, имеют целью скрывать свои недостатки и выставлять свои, часто не существующие, достоинства. Большинство людей считает своими врагами тех, кто обличил их в чем-либо, даже тех, кто узнал о них что-либо недоброе. На совести почти каждого человека есть дела, слова и мысли, в которых он и под ножом не признался бы своим знакомым, - а придет день и час исповеди, и он добровольно все это излагает своему духовнику. Правда, он и духовнику выскажет это только после тяжелой внутренней борьбы и при уверенности, что духовник никому не передаст его признаний; он, быть может, несколько лет уже уклонялся от исповеди потому только, что не мог победить своего стыда, своей гордыни; но если уж он пришел, то распнет себя духовно и расскажет свой грех. Подумай об этом, иерей Божий, и пожалей, полюби человека. Никогда человек не бывает так прекрасен, так мил Богу, как тогда, когда он убивает перед Ним и перед тобою свою гордыню. Лишь только уничтожен этот главный враг нашего спасения, враг Божий, т.е. гордость, сейчас же душа исповедующегося становится открытой для восприятия самых святых мыслей, желаний, намерений и решений. Блажен ты, духовник, если Бог тебе скажет то, что именно может послужить на пользу твоему духовному чаду для совершенного или постепенного отрешения от прежних грехов. - Но Бог помогает труждающимся, а не лежащим, говорит святитель Тихон Задонский, и вот ты и должен главною задачею своей жизни поставить приобретение опытности духовного врачевания, т.е. руководственных указаний христианам, как бороться с грехом, и как укрепиться в добродетели.

Увы, нужно сознаться, что в этом деле наше духовенство совершенно неопытно. Его учили в школе всему, кроме этой главнейшей премудрости, и ее имеют только те пастыри, которые собственным трудом ее снискали или через чтение творений отеческих, Священного Писания, или через знакомство с опытным старцем, или чрез молитву и собственный опыт наблюдения над собою и паствою, а главное - чрез собственный посильный подвиг борьбы с грехом.

Мы уже упоминали, что для приобретения опытности духовнику должно поработать прежде всего над самим собою; в чем эта работа? Ответ: должно полюбить людей, полюбить человека, по крайней мере, в те минуты, когда он отдал себя тебе, отдал себя Богу. Лучшим, чем в эти минуты, ты едва ли его встретишь, и если ты не постараешься теперь полюбить его, то никогда не полюбишь в условиях обычной жизни.

Но как же приказать своему сердцу, если оно холодно? Нет, оно не может остаться у тебя холодным и безучастным, если ты потрудишься дать себе отчет в том, что ты совершаешь, что совершается около тебя; если не придешь на исповедь "между прочим," если не оторвешь на это время своей души от забот хозяйственных или семейных. Смотри, какой исключительной на земле чести сподобил тебя Бог, какое благодеяние тебе посылает. Ведь ни отцу, ни матери, ни жене, ни другу, ни царю не откроет христианин тех тайн души своей, которые он теперь раскрывает Богу и тебе. И если хирург с великим тщанием и страхом берется за нож, чтобы совершить опасное и потребное резание человеческого тела, то, конечно, во много раз больше должен ты и трепетать, и молиться, чтобы исцелить, а не убить бессмертную душу.

Душевное настроение самого духовника.

Если бы мы судили сами себя, то не были бы судимы, - пишет Апостол (1 Кор. 11:31). Три четверти или, может быть, девять десятых наших грехов, ошибок и даже преступлений происходят потому, что люди не хотят подумать о своих словах и действиях прежде, чем что-либо сказать или сделать. Кто не работает над собою, тот не знает, какое огромное значение для души и для разумной жизни имеет даже минутное отрешение от окружающей суеты и сосредоточение мыслей и совести над тем, чего требует от тебя Господь в данных обстоятельствах, вообще в данное время.

И вот, если ты, собираясь принимать исповедь христиан и призвав в помощь Божественную благодать, сосредоточишься мыслью над тем, что ты сейчас прочитал здесь, если вспомнишь, как и сам ты приходил исповедать свои грехи, как подчас тяжка была твоя собственная борьба со страстями и как плачевны падения, то ты уже сотворил великое благодеяние своей пастве. Несомненно, что, если не всем, то многим из твоих духовных чад ты скажешь умилительные и потрясающие слова, которых бы не сказал, если б не исполнил моего, этого немудреного, совета. - Ты спросишь: неужели столь малое усилие над собою может быть причиною таких великих последствий, как нравственное потрясение и даже настоящий покаянный перелом в нескольких жизнях моих ближних, за которых Христос распялся? И это теперь, когда и религия-то в полном пренебрежении, и на архиереев-то никто смотреть не хочет, а я, незаметный простой священник, могу надеяться на такую силу своих слов?!

"Испытай и увидишь," - отвечу тебе я, и не удивляйся. Трудно ли миллионщику осчастливить и обогатить целую деревню одним росчерком пера на банковском чеке, или одним кратким приказом старосте выдать голодающим сто кулей муки? А ты богач духовный, великий богач, если даже сам еще не мудр и не свят; но богат ты не своими добродетелями, не своею силою духовною, а пребывающим в тебе дарованием, которое дано тебе по пророчеству с возложением рук священства (1 Тим. 4:14). Не сами по себе твои слова сильны, а благоприятна в эти минуты та почва, та земля, на которую падет твое духовное семя. Эта благоприятность возделана веками церковной жизни, хотя и пошатнувшейся в наши дни, но все же носящей на себе следы или отражение бесчисленных духовных подвигов, борьбы и страданий воспитавшей христианина среды, семьи и его собственных, хотя бы и не очень постоянных, усилий одолевать зло и насаждать добро и веру в своем сердце. И вот, согласно учению Церкви, он взирает теперь на тебя, как на глашатая Божия, как на пророка, и словам твоим и мыслям сам дополняет цену от собственного возвышенного настроения и веры, как бы слушая слова Бога. Да оно почти так и есть на самом деле. Если ты воспринял в себя скорбь и борьбу этого человека, если возлюбил его и уничижил себя пред Господом в своем сердце и призвал молитвенно Его благодатную помощь, то на тебе, хотя и грешном пастыре, исполнится слово Господне: Не вы будете говорить, но Дух Отца вашего будет говорить в вас (Мф. 10:20). Слова эти имеют не тот, уже вполне сверхъестественный смысл, чтобы каждый раз священник получал, помимо собственной головы и сердца, особое откровение от Бога, а тот, что благодать Божия, призванная совершителем сего великого таинства в смиренной молитве, озарила его душу духовною любовью и состраданием к кающемуся, а затем, как выражается святитель Тихон Задонский даже о ревностных мирянах: "Любовь отыщет слова, которыми можешь подать помощь душе ближнего, и это дело не требует большой учености - единого напоминания (о Боге и совести) требует."

Вот почему мы храним глубокую уверенность в том, что главное условие плодотворного выполнения духовнического дела заключается в том убеждении, что просвещает и укрепляет его в добром намерении не наша мудрость, а благодатное озарение его души и твоей собственной души, как посредника между ним и Богом. - Если б я мог вложить в читателя-священника это убеждение и такое чувство, то почитал бы свое руководство вполне достаточным и даже законченным в виду приведенных слов святителя Тихона; и если мы все-таки продолжим свою речь об исповеди еще далее и даже коснемся вопроса о внешнем ее порядке, то по преимуществу все с тою же целью, чтобы читатель-священник, всмотревшись обстоятельно в это дело, нашел бы в том еще сильнейшие побуждения к тому, чтобы собственную душу наполнить ревностью о стяжании духа веры, смиренномудрия и сострадательной, пастырской любви к кающимся.

Приходится, однако, убеждать духовников к такому внутреннему подвигу очень настойчиво, и все-таки, к сожалению, нередко безуспешно, ибо, насколько сей подвиг духовничества велик, свят и плодотворен, настолько злые искушения отвлекают от него нашу душу. Коснемся сперва тех, которые исходят не от злой воли нашей, а от малодушия и неопытности. И вот первое, что скажет вам неопытный священник в ответ на мысль о доступности кающихся к глубокому воздействию на их души: "Половина приходящих на исповедь людей привыкла исполнять это дело, как тягостный и скучный долг приличия; когда же общественное приличие перестало сего требовать, особенно со времени революции, то большинство из них перестало и говеть, а из продолжающих исполнять сей обычай едва ли не большинство исполняют его только по старой привычке. Говорить им слова любви и пламенного увещания все равно, что бросать горох в стенку." - Я не согласен с тобою, любезный собрат, но против твоего указания пока не буду спорить. Иметь притязание на коренное обращение к добродетели всех, принявших у тебя Таинство исповеди, было бы, конечно, слишком смелым. Но почитай книгу Деяний. Разве проповедники обращения к Богу добивались того, чтобы непременно все жители посещаемого ими града уверовали во Христа? Нет, они останавливали свое внимание и свое чувство на немногих уверовавших и потом преподавали им слово Божие и свои души (1 Сол. 2:8). Конечно, их слушатели-иноверцы не были их паствой, их духовными чадами, как пришедшие к тебе на исповедь христиане. Но хотел бы я тебя убедить в том, что, если ты хоть некоторых, хоть немногих смиренных грешников отечески воспримешь в свою душу и голосом участия и любви от имени Божия будешь увещевать их и учить духовной борьбе, то и это будет большим подвигом в очах Божиих и Церкви, чем все прочее, чем ты послужишь Ему и ей. Если ты деятельный секретарь епархиального собрания, председатель свечного завода, член семинарского правления или консистории, то все эти почтенные труды ничего не стоят сравнительно с тем, чтобы хотя одну душу возвратить с пути погибельного на стези спасения. В теории ты и сам, конечно, с этим согласен, но, к сожалению, у большинства иереев те мирские или полумирские дела отнимают гораздо больше не только времени, но и сердечных забот и усердия, чем попечение о том, что дороже всего мира, т.е. душах человеческих, им вверенные.

Ты опасаешься, что тебя оттолкнут увещаемые? Начни с тех, от которых ты ожидаешь иного отношения; только начни, только поработай над собой, как я написал здесь, и приступи с добрым расположением и молитвой к совершению сего Таинства. Лишь бы дал тебе Бог вкусить той духовной сладости, с которою ты мог бы повторить слова Евангельского отца: Ибо этот сын мой был мертв и ожил; пропадал и нашелся (Лк. 15:24). Столько же духовного блага и принесешь ты ему, сколько и себе самому. Подобно молодой женщине, родившей первенца, ты найдешь в своей душе совершенно новые, дотоле неведомые тебе и невиданные мирскими людьми обильные волны святых чувств любви, сострадания к людям, восторженного прославления Спасителя, их дерзновения за святую веру и готовности все претерпеть за истину Христову. Тогда ты поймешь, если и не понял до дня своей хиротонии, что священник - не обыкновенный христианин, не обыкновенный человек, но соучастник искупительного подвига Христова, носящий в душе своей множество душ, ему вверенных. Поймешь ты тогда, что благодать священства, тебе преподанная, не есть только "право совершать церковные чинопоследования," а определенный нравственный дар, особая добродетель духовной любви, о которой так выражается Иоанн Златоуст, определяя сущность благодати священства: "Духовную любовь не рождает что-либо земное; она исходит свыше от неба и дается в Таинстве священства, но усвоение и поддержание сего дара зависит и от стремления человеческого духа." Эти слова Отца Церкви я неоднократно приводил в своих писаниях, привожу и здесь, ибо ими во всей точности запечатлевается все выше писанное.

Влияние исповеди.

Вот кающийся, смиренно исповедав свои грехи, слышит кроткий, любви и благоговения исполненный голос духовника: "Господь прощает кающемуся; Он близок к твоей душе и желает тебе победы над грехом больше, чем ты сам, как и ты своим детям желаешь укрепления в добре больше, чем они сами. Когда начнется борьба в твоем сердце, вспомни о Всеведущем и сострадающем Искупителе, вспомни, что Ангел Хранитель с заботливой скорбью следит за колебанием твоей души; пожалей сам свою душу. Видишь, и мне тебя жалко, а Бог нас любит во много раз больше, чем мы друг друга. Если сам же не оттолкнешь Его помощи, Он не предаст тебя в рабство твоим прежним страстям. Призывай Его во время искушений, осеняй тогда себя знамением Креста, отвращай взор твой от соблазнов, удаляйся от людей, склоняющих тебя на злое или раздражающих тебя, и будешь тогда победителем невидимых врагов." - Такими, хотя и короткими словами духовник глубоко растрогает и без того взволнованную душу кающегося. Обновленный духом, возвратится он к своим делам по причащении Святых Таин и все домашние заметят, что с ним произошло нечто особенное, изменившее его настроение, а то и самую его жизнь.

Вероятно, он и сам поделится теми святыми чувствами, какие навеяны на него сердечными увещаниями пастыря. Самую сердечную благодарность и любовь к последнему будет он носить в своем сердце и начнет всем советовать идти на исповедь именно к этому священнику. Впрочем, свой святой долг мы обязаны выполнять независимо от успеха или неуспеха увещаний, как сказал Господь пророку Иезекиилю (гл. 2): но здесь успех бывает благословенный. Раз или два ты совершишь исповедь людей или даже одного человека, как к тебе потянутся новые и новые духовные чада. Один придет к тебе в дом и будет плакаться на свои духовные язвы или просить утешения в горестях своей души; другой в церкви, даже не в обычное время, будет просить у тебя исповеди. Слух о сердечном, любящем людей и благоговейном пастыре быстро разнесется не только по селу, но и по городу, и дай тебе Боже только успевать, чтобы отозваться на все простираемые к тебе мольбы о духовном врачевании.

"Как? Это в наше-то (большевицкое) время, когда усердных пастырей поносят, изгоняют и убивают?" Да, и в наше время убийцы - убийцами, безбожники - безбожниками, но верующих и молящихся все-таки несравненно больше, чем безбожных; и, пожалуй, горячее, чем прежде, приникнут они к подножию такого пастыря, который отнесется к их исповеди не как резонатор, а как любящий и сострадающий отец, - к такому пастырю, какими обязаны быть мы все, принявшие благодать хиротонии и долженствующие иметь то же чувство, как святой Иоанн апостол: Для меня нет большей радости, как слышать, что дети мои ходят в истине (3 Ин. 1:4). Конечно, от столкновения с чадами недостойными, с сынами противления, пастырь не будет свободен, даже при совершении Таинства исповеди. Но душа твоя должна быть исполнена радостью о чадах послушания и повторять слова псалма: Научу беззаконных путям Твоим, и нечестивые к Тебе обратятся (Пс. 50:15). Всех нечестивых ты не обратишь, ибо и кровь Господня излилась за многих, а не всех привлекла к Распятому, и апостол Павел говорил: для всех я сделался всем, чтобы спасти по крайней мере некоторых (1 Кор. 9:22). Это так, но все же помеха для достойного исполнения духовнического призвания не в людях, не вне тебя, а в тебе самом, если ты не хочешь взяться за это святое дело, как велит Господь.

Конечно, ты прав, ответят мне многие духовники: конечно, если б я был святой, если б мог озарять сердце свое таким участием к людям и такой верой, я бы, вероятно, достигал при благодати Божией всего, о чем ты мне толкуешь. Но нас этому не учили; душа моя черства, я и молиться-то почти никогда не умел с теплотою и умилением, а стяжать такую евангельскую любовь к людям, от которых постоянно терпишь оскорбления и обиды, - это выше моих сил и об обязательности для себя такого настроения я даже и не думал, а мои собратья и родственники тоже о том никогда не говорят.

Ожидаю таких ответов от многих, пожалуй, от большинства искренних пастырей, но не в этом еще их беда, и не в этом - горе паствы. Если такое признание исходит от тебя с духом самоукорения, если с сокрушенным сердцем сказал ты такие слова, то это еще полбеды (Мк. 9:24). Ужасно другое; ужасно, если с горделивым пренебрежением и насмешкой над человеческим покаянием, над душою ближнего, скажешь ты такие слова; если же со смиренной скорбью о себе, то сердца сокрушенного и смиренного Бог не уничижит (Пс. 50:19), ибо близ Господь сокрушенных сердцем и смиренных духом спасет (Пс. 33:19). Чем глубже ты проникнешься сознанием своей далекости от того духа всеобъемлющей любви и сострадания, коим должен быть исполнен Христов пастырь, чем больше ты оплакиваешь свое очерствение, тем ближе к тебе Божественная благодать, тем доступнее твоя душа для светлых озарений. Помысел будет тебе внушать глаголы уныния: "Ну где тебе, черствому, раздражительному и себялюбивому человеку принимать к сердцу чужие грехи как свои собственные, и распинаться пред Богом вместе со всяким исповедующимся среди утомления целодневного труда исповеди? Выслушай грех, да прочитай отпущение, а сверх того тебе все равно ничего не сделать." - Ты же отвечай помыслу: "Пусть я таков на самом деле, пусть я не способен правильно отнестись к исполнению этого высокого долга пастыря, и для большинства духовных чад окажусь только формальным свидетелем их покаяния. Но все же буду делать столько, сколько смогу, т.е. сколько поможет мне Господь. И вот начну с того, что буду смиренно умолять Его о вразумлении меня и научении, о смягчении моего сердца и даровании мне духа сострадательной любви и руководственной мудрости, чтобы научать своих духовных чад, как им бороться с грехом, а сверх того заблаговременно постараюсь и внешний порядок исповеди устроить так, чтобы возможно больше времени можно было уделить каждому верующему, и самому мне научиться у святых Отцов руководству душою человека в ее борьбе между добром и злом."

Если твердо установишься в таком решении, то, рано или поздно, станешь прекрасным духовным врачом верующих. Только держись такого решения и не поддавайся унынию, когда поднимающееся в душе нетерпение, раздражение и усталость начнут искушать тебя против дела Божия. Если на первое время хоть с некоторыми из многих поговоришь по душам, отечески и братски, а затем принесешь Богу искреннее покаяние в том, что не ко всем явился ты духовным отцом; то к следующей исповеди придешь уже более созревшим духовно, с более смягченной душой, с более ясною верою в благодатную силу Божию, и так будешь постепенно возрастать в мужа совершенного ты сам, а твои духовные чада в полноту возраста Христова.

Внешние условия разумной исповеди.

Мудрено устроить исповедь лучше, чем это делается теперь в большинстве православных приходов, когда в один день приходится исповедовать по четыреста и по шестьсот человек, когда исповедь производится только в продолжение пяти или восьми дней в целом году.

"И мудрено, - подтвердят мне духовники, - и изменить этот порядок невозможно; я старался умножить число исповедных дней в первом же году своего иерейского служения, да прихожане так меня и не послушали." Охотно верю тебе, любезный собрат: обычаи сельской жизни держатся крепко, а крестьянин связан в своем быту множеством условий хозяйственной и семейной жизни, которых он и его семья не изменят, если новый батюшка ограничится заявлением в начале говения, что желающие причащаться могут приходить на исповедь и во вторник, и в среду. - Увещевать прихожан, чтобы исповедовались не только в четыре или семь пятниц Великого поста, да в канун Благовещения, должно не за четыре дня до самой исповеди. Нет, еще с Рождества начни говорить о том, какое значение для души имеет неторопливое исповедание своих грехов и хотя бы десятиминутная, даже пятиминутная беседа с духовным отцом. Заранее поясни о том, что нет никакой необходимости исповедаться непременно накануне Причастия и причащаться непременно в субботу. По Постной Триоди прочитай, что "приудостоившиеся" причащаются и на любой Преждеосвященной Литургии, и в воскресные дни Четыредесятницы. Если в первый пост не многие воспользуются твоим пояснением, зато те, кто придет на исповедь не в пятницу, а раньше, расскажут другим, как умилительно было им раскрыть пред духовным отцом свою душу, как батюшка "точно тяжелую шубу снял с моих плеч, и научил меня, как отстать от греха." На следующий год, или даже на следующий пост, т.е. в Петровский или к Успению, у этих христиан найдутся многие подражатели, а ты сам, получив от людей признание себя опытным и назидательным духовником, приобретешь у них полное право распоряжаться назначением исповедных дней и часов по собственному твоему усмотрению, лишь бы ты заявил о том людям заблаговременно и затем сам аккуратнее являлся бы в назначенные дни и часы для исповедания.

Исповедь ты должен каждый раз предварять обстоятельной и одушевленной проповедью, даже не одной. В первой увещевай людей к искреннему покаянию пред Богом и к искреннему признанию своих грехов пред духовником. Во второй, которую скажешь при чтении исповедных молитв, напомни, какие епитимии положены Церковью на Вселенских Соборах, и прочитай несколько из них по требнику (за блуд на семь лет отлучение от Причастия, за прелюбодеяние - на пятнадцать, за нарушение поста - на два года); затем прочитай те слова Номоканона при Требнике, которыми разрешается уменьшать епитимии за слезное покаяние, за пост, за милостыню, за пострижение в иноческий чин, и поясни, что без этих условий, т.е. без тяжкого сокрушения сердца и подвигов, грехи, быть может, большинства предстоящих возбраняли бы им удостоиться Причащения, и если современные пастыри дерзают брать на себя ответ пред Богом, допуская их ко Причащению, то в виду общего растления христианских нравов и христианского быта, когда борьба с грехом стала несравненно труднее для сынов Церкви, чем прежде при общей ревности о спасении, когда люди взаимно побуждали друг друга к подвигам и стыдились греха один пред другим; теперь же отношение общества к грехам и добродетелям как раз обратное, и уже поэтому необходимо несколько смягчить требования эпитимийника, но только в известных пределах, дабы и священнику не сгореть в одном огне с незаконно допущенным к Причастию грешником, как это сказано в 183-м правиле Номоканона. Вообще, непременно прочитывай на сем поучении к пастве те слова, которые под заглавием: "Глаголет к нему"; "Внемли и сему" (три параграфа), прилагаются к главе: "Увещание от отца духовного к чаду духовному," при сем непременно прочитай и заключительное напоминание под заглавием: "Как подобает духовным отцам наставлять исповедующихся им," основанное на правилах Первого и других Вселенских Соборов и на 75-й главе Матвея Властаря. Затем, во избежание недоразумений, напомни предстоящим ту самоочевидную истину, что, если духовник имеет и великое дерзновение допускать к Причастию тяжких грешников, принесших искреннее покаяние, то все же он совершенно лишен права сие делать в отношении к тем христианам, которые не признают греховным какой-либо заведомый грех свой или даже, признавая его таковым, не выражают решимости престать от него, но желают продолжать свое греховное состояние, например, блудное сожитие. Разрешение грехов и причащение Святых Таин имеет смысл только при условии решимости выйти из своего преступного, греховного состояния и исправить свою жизнь. Без такого условия Причастие будет только новым и тяжким грехом и для нежелающего исправиться грешника, и для допустившего его к Причастию духовника. Посему, пребывающих в блудном сожитии, или так называемом гражданском браке, не следует допускать ко Святому Причащению, пока они не расстанутся со своими наложницами, как таковыми.

Причащать христиан старайся не только в Великом посту, но и в прочие, а в Великом посту не только по субботам, но и по средам, по пятницам и воскресеньям, и в Благовещение и в Великий Четверг и в дни полиелейные, когда полагается Литургия Преждеосвященных Даров. Либо так делай, или убеди их исповедоваться не только накануне Причастия, но также и в дни предыдущие. Тогда при исповеди твое сердце не будет иметь беспокойное чувство: как я успею до ночи отпустить все четыреста человек, пришедших исповедоваться?

Старайся и о том, чтобы приходящий на исповедь непременно выслушал исповедные молитвы и печатное увещание из требника: "Се, чадо, Христос невидимо стоит." Конечно, следовало бы все это перечитывать каждому приходящему, но, по невозможности делать так, должно прочитать эти молитвы после службы для всех говеющих, а поскольку в то время не все приходящие на исповедь бывают в церкви, то вновь повторять эти молитвы при вступлении в храм новых групп народа в продолжение всего дня. Далее, если в продолжение нескольких часов в церкви или около церкви ожидает очереди целая толпа людей, то полезно, чтобы какой-либо почтенный прихожанин, или семинарист, или школьник читали бы посменно либо отеческие наставления по Прологу, либо жития, нарочито избранные заранее, либо, что особенно полезно, "Слово св. Кирилла Александрийского о смерти, Страшном суде," помещенное в Следованной Псалтири. Когда это Слово читают во время благословения многого народа после вечерни Прощеного дня (что длится около двух часов), то большая часть народа, уже получив благословение, все-таки не уходит из церкви, но со слезами вслушивается в грозные слова Cвятого. С таким же умилением христиане слушают под четверток Пятой седмицы житие св. Марии Египетской. Читать эти вещи должно непременно по-славянски и несколько нараспев, чтобы слушатели разбирали слова.

Большое количество исповедующихся не дает возможности прочитать для каждого в отдельности предварительные исповедальные молитвы, но непременно прочитай над каждым главнейшую молитву: "Господи Боже, спасения рабом Твоим" и пр., и перестань думать, будто тайносовершительная молитва, которую едва ли не большинство духовников только одну и читают, есть следующая: "Господь и Бог наш Иисус Христос," ибо эта молитва введена в наш чин недавно, менее трехсот лет, и ее нет у греков, ни у единоверцев, а пришла она к нам от католиков. Конечно, следует теперь и ее читать, но тем паче должно повторять над каждым ту молитву, которую установила Вселенская Христова Церковь от времен святоотеческих, или даже апостольских.

Кроме сего, поясняй в каждый исповедальный день людям, что должно непременно прочитать или благоговейно прослушать все Правило ко Святому Причащению, а по причащении - благодарственные молитвы, без чего последнее будет в суд и во осуждение, как Иуде. Мысли эти излагай не от себя, а читай по Учительному Известию из Следованной Псалтири и св. Симеона Нового Богослова о слезах во время Причащения.

Духовное руководство.

Мы привели в нескольких словах указания о том, как должен духовник создавать в кающихся то настроение души, настроение покаяния, веры и надежды, при которых исповедь становится плодотворной. Но ведь этого мало: заметив, что духовник болит душою за своих чад, последние будут настойчиво ожидать от него и руководственных указаний об исправлении своей жизни. Таково вообще первое требование проснувшейся совести. Иудеи спрашивали Предтечу, что им делать, чтобы войти в Царствие Божие; спрашивает о том же, о вечной жизни и богатый юноша, и законник некий, приступивший ко Иисусу; спрашивают и три тысячи свидетелей Сошествия Святого Духа на апостолов.

Русские люди не для чего другого ходят по старцам обителей, как для того, чтобы спросить у них указания пути в Царствие Небесное; встречая о. Иоанна Кронштадтского на вокзалах, в церкви, на улице, они хватали его за рясу с мольбою: "Батюшка, научи меня, чтобы не ругаться, научи, чтобы с женой не ссориться; скажи мне, идти ли мне в монастырь или жениться." На такие неожиданные вопросы среди толпы теснящихся людей трудно что-либо разумное ответить, даже и опытному духовнику; но наши духовные отцы испытывают еще большую трудность и на исповеди, даже неторопливой, - потому что у большинства из них нет духовного опыта, а заимствовать таковой у святых Отцов Церкви они не потщились, в духовной же школе не мог их тому учить штатский учитель, предпочитающий быть не служителем Церкви, а титулярным советником, и помышляющий только о том, как бы с постылого еще в детстве учебного предмета пастырского богословия перейти на гражданскую историю или хотя бы латинский язык.

Что же я должен читать, чтобы приобрести мудрость духовную? Читай многое, но знай, что все-таки главное средство научения есть внимание себе, проверка жизни собственной души, благоговейная молитва и сострадательное, исполненное любви наблюдение над душами окружающих тебя, твоей паствы, твоей семьи, твоих знакомых.

А что же читать? Читай прежде всего Библию, одновременно из 1) Закона и Царей, 2) из Пророков и Премудрости, 3) из Нового Завета. Читай ежедневно, хоть по полчаса. Если заставишь себя два раза таким способом пройти Библию, то дальше будешь уже перечитывать ее по своей охоте; кто три раза прочитал Святую Библию, тот даже нехотя делается религиозным философом и нравоучителем.

Впрочем, это важно главным образом для общего духовного развития священника, а непосредственно для руководства кающимися существуют отеческие творения. Но, принимаясь за них, советую тебе прежде всего усвоить ключ к разумению духовной жизни, т.е. прочитать со вниманием и, пожалуй, не однажды книгу "Путь ко спасению" Преосвященного Феофана Затворника, а затем берись за Пролог. Однако читай его не подряд, но если тебе надлежит скоро приступить к совершению исповеди, то выискивай по оглавлению статьи, соответственные человеческим немощам и страстям и научающие бороться с ними; они перечислены в конце сей книги.

Указываю на преимущественное значение Пролога для советов кающимся, во-первых, потому, что эта книга имеется в большинстве церквей, исключая недавно построенные, а главным образом - книга эта, как еще "Лимонарь" Софрония Иерусалимского, или "Луг Духовный" Иоанна Мосха, или еще подобные сборники "достопамятных сказаний об отцах," излагает правила благочестия в притчах, как Спаситель, или в событиях из жизни праведников, которые гораздо легче воспринимаются, чем прямые наставления, и дольше запоминаются, - большей частью, на всю жизнь. Приведу хотя бы один пример: монах, долго боровшийся с искушениями посредством тяжких подвигов, изнемог духом и стал молить Бога облегчить тот жизненный крест, который на него возложен: неужели невозможно дойти мне до Небесного Царствия и духовного совершенства менее тяжким крестом? - Явился Ангел и ввел его в обширную горницу, на стенах которой висели многие разнообразные кресты: тяжелые железные и более легкие деревянные; среди тех и других были очень большие кресты, меньшие и совсем малые. "Господь услышал твою молитву, - говорит Ангел, - и разрешил тебе самому избрать себе крест." - "Да простит ли Бог, - сказал отшельник, - что я, исполненный многолетнею борьбой, беру себе теперь вот этот, самый маленький, деревянный крестик?" Тогда Ангел ему сказал: "Это тот самый крест, который ты носил до сего дня и который почитал для себя утомительным, все прочие кресты несравненно тяжелее." Тут монах понял свое неразумие и принес покаяние, познав, что Господь никогда не возлагает на людей непосильного бремени, только христианин должен его принимать с покорностью и молиться о благодатной помощи.

Если духовник усвоит себе содержание подобных повествований по Прологу и будет постоянно почитывать хотя бы эту и несколько подобных книг, то научится весьма основательно руководить христиан в борьбе с грехами и страстями. Но есть целая библиотека таких духовных врачеваний. Такова прежде всего святоотеческая хрестоматия в пяти томах, называющаяся "Добротолюбие," собранная тем же Преосвященным Феофаном Отшельником. Тома эти можно приобрести в отдельности, и особенно полезны первые два, в коих собраны творения самых великих подвижников: Антония, Пахомия, Исаии и прочих. Одна из наиболее разработанных тем у Отцов - это учение о восьми главных страстях человеческого сердца и о борьбе с ними. Если не имеете возможности приобрести теперь Добротолюбие, то те же Отцы имелись в отдельной продаже. Особенно полезна книга преподобных Иоанна и Варсонофия, заключающая в двух выпусках "Ответы" на вопросы иноков о предметах благочестия, также "Лествица" Иоанна, игумена Синайской горы, в которой есть и особое слово, или послание, "К пастырю."

Из современных сочинений имеется "Наставление священнику при совершении тайны исповеди" архиепископа Костромского Платона, написанное лет шестьдесят тому назад, но это наставление довольно формально и схоластично. Более практичны примерные "Вопросы кающимся" митрополита Ионы, Экзарха Грузии, которые имелись в рукописи у многих монастырских духовников и едва ли не были затем отпечатаны.

Впрочем, духовник не столько о том должен заботиться, чтобы иметь совершенно готовый печатный материал для руководства исповедью, сколько о том, чтобы вообще погрузить свое внимание в эту область душевной патологии и терапии, раскрытой святыми подвижниками. Тогда он приложит к ней и собственную самодеятельность, будет пользоваться опытом Отцов сознательно и применительно к тем состояниям души, которые будут ему открываться прихожанами на исповеди и вообще на духовной беседе.

Духовное Врачевание, Неверие и Маловерие.

В своих академических лекциях по пастырскому богословию мы излагали наставление о том, как назидать на исповеди людей различных настроений и различных положений в сей жизни. Конечно, и тогда мы не имели притязания на перечисление всех разнообразных условий внутренней жизни и внешнего положения христиан, условий, разнообразных до бесконечности: в настоящем же своем пребывании, вдали от тех коротеньких конспектов, которые мы составляли для чтения лекций, мы беремся изложить только немногое, что сохранили в своей памяти из того, что было нами заимствовано из творений отеческих и собственного духовнического опыта.

Возьмем сначала самые острые случаи. Исповедующийся заявляет, что он неверующий. Теперь такой, пожалуй, и не пошел бы на исповедь, но тогда (я преподавал до последнего года XIX века, т.е. до весны 1900 года) он объяснял бы свой приход требованием государственного закона для офицеров и чиновников, или требованием школы от учащихся, или, наконец, настоянием родителей или жены, или соблюдением принятых в семье обычаев. Я уверен, впрочем, что и в настоящее время торжествующего нигилизма такие люди нередко появляются в исповедальне. Их прежде всего надо спросить, желают ли они серьезно и искренно говорить с духовником, или только пришли посмеяться; в последнем случае их должно просто отослать прочь. Если же он на твой, непременно ласковый и участия исполненный, вопрос ответит, что желал бы убедиться в истинах веры или, по крайней мере, проверить свои убеждения, то, конечно, лучше предложить ему иметь предварительно беседу в другом месте, особенно, если ваш собеседник человек уже взрослый и образованный. Если же ты заметишь, что неверие его только мнимое или налетное, и почувствуешь, что его можно вразумить в несколько минут, то спроси его, почему он потерял веру, от чтения ли книг, и каких именно, или от некоторых потрясений душевных - разочарований, несчастий, не принятых Богом молитв (это особенно часто бывает у женщин) или иных причин. Если он назовет Толстого или Ренана или иных писателей, как виновников потери им веры, то скажи: Конечно, эти книги стараются убить веру в людях, но не может быть, чтобы они явились достаточной причиной твоего неверия; наверно, ты не поинтересовался почитать ни одной книги в защиту веры или хотя бы одну, посвященную опровержению названных мыслителей. Сознайся, что ты и за книги те взялся, желая отделаться от веры; а если и не так, то все же еще до чтения тех книг тяготился религией, ибо, если бы не тяготился, то не расстался бы с ней так легко, а с сердечной болью искал бы человека или другие книги, которые бы могли рассеять твои сомнения; не искал ли ты, напротив, таких книг и таких собеседников, которые бы могли упразднить и остаток твоей веры? А почему ты начал ею тяготиться, и когда? Не тогда ли, когда потерял целомудрие или хотел потерять его, а вера и совесть тебя останавливали, и ты возненавидел их, как шаловливый школьник ненавидит своего надзирателя. Не разум, а распутство бывают врагами веры, как сказал Господь: Ибо кто постыдится Мене и Моих слов в роде сем прелюбодейном и грешном и пр. (Мк. 8:38). Не сказал: в роде ленивом или корыстолюбивом, но прелюбодейном, ибо знал, где и откуда начинается вражда против Бога. Много людей читали твоего Толстого и Ренана и не потеряли веры, а иные составляли подробные опровержения, одни на этих писателей, другие на Дарвина, Маркса и т.д. Какие я знаю опровержения, вот я приведу тебе их, а какие не знаю, спрошу для тебя у знающих людей, если ты желаешь действительно вникнуть в эти вопросы, а не просто прикрываешь свою распущенность наименованием книг и философов.

Итак, ты осознал, что не книга, а злая воля отвела тебя от Бога. Покайся пред Ним, а если ты очень далек от Него, то перед собою самим признай свою тяжкую вину против правды и совести и тогда получишь желание просить у Бога отпущение твоего греха, твоего отречения от своего Искупителя. Если ты и теперь исполнен такого покаянного чувства, то помолимся, я прочитаю над тобою разрешение, но о том, чтобы приступить к Святым Тайнам, подумай прежде. Если возвратит Господь веру и упование в твое сердце, то причастишься, а если дух неверия останется в нем, то отложим это дело, но не отлагай размышления и расследования о том, что всего важнее на земле и что одно только останется при расставании нашем с землею. Ты сказал, что признаешь только факты, но смерть есть факт несомненный. Скажи, есть ли какой смысл в нашей жизни, если она кончается здесь в то именно время, когда душа исполняется зрелостью и жаждет разумения? Есть ли какой смысл во всем добром и великом, если нет Бога, ибо тогда ведь не останется и разницы между добром и злом, что принуждены были признать все отрицатели, кончая пресловутым Спенсером. Верь, что отрицать Бога и принять эти выводы о добре и зле, о бессмысленности жизни никто искренно и продуманно не может, и слова отрицания у людей - одно бахвальство и желание отделаться от укоров совести."

Такими и подобными словами, но исходящими от сердечного сочувствия и соболезнования, человека можно привести в чувство и нередко такой мнимый атеист тут же признается в своем жалком заблуждении и будет просить отпущения; но если сего не произойдет сразу, то все же он поникнет головой, задумается и не откажется вновь продолжить беседу с духовником вне храма или пойти к такому человеку, который может, по твоему мнению, рассеять его недоумения. Конечно, я далек от мысли, будто подобная беседа может сделать перелом в душе всякого заявившего духовнику о своем неверии: одному надо говорить так, другому - иначе. Но я привожу пример того, как голос пастырской любви и обстановка исповеди дают тебе возможность повести речь о вере и неверии в совершенно иной плоскости, чем обыкновенно, когда начинают говорить о книге или нападают, хотя бы и справедливо, на неверующего автора, названного собеседником. Последний тогда начинает изощряться в софизмах, чтобы защищать своего учителя. А здесь ты призываешь человека к тому, чтобы он подверг суду себя самого и признался в тех греховных побуждениях, которые привлекли его внимание и симпатии к врагам Божиим, оторвав его от Бога.

Если неверующий твой собеседник мало поддастся от своего упорства, или даже, при всем твоем миролюбии, рассердится и начнет браниться, все же приложи всяческое старание, чтобы он не счел этой беседы последнею, а пришел бы снова к тебе или к такому более осведомленному учителю, к которому ты его направишь. Знаешь, у Гоголя в одном фантастическом рассказе душа спящей девушки отделяется от нее и говорит, кажется, какому-то колдуну: "Маруся (имя я, наверное, путаю) и десятой части не знает того, что знает ее душа." Если кто, почитающий себя неверующим, пришел к духовнику, то, значит, в душе его, неведомо для него самого, еще много осталось желания возвратить себе веру, хотя имеется и противоположное желание отдалиться от веры. Не отпускай такого человека далеко от своего пастырского глаза и знай, что, чем резче и сердитее он говорит с тобою, тем сильнее борется в нем его душа, его совесть с бесом неверия и противления Богу. Разнообразны случаи обращения неверующего к живой вере и молитве, но редко они являются плодом постепенного опровержения всех воспринятых им лженаучных возражений против бытия Божия или бессмертия души. Обыкновенно, после внутренней, при том же умственной и нравственной, борьбы перелом наступает сразу, и человек даже интересоваться перестает опровержением прежних отрицаний, а сбрасывает с себя прежние теории как ненужную шелуху, как праздные софизмы. Ясно, что и неверие только подпиралось ими, а исходило от озлобления или непокорства, а теперь, смягченная словом пастырской любви, душа сама нашла светлый выход из своего темного погреба и воспарила в молитве к Богу. Конечно, было бы не хуже, если бы кающийся подробно и основательно изучил все сказанное или написанное за и против его прежнего противобожного учения; но только немногие согласятся на это, а охотнее начнут вчитываться в слова Господни, вслушиваться в церковные молитвы и подвизаться в делах любви. О, как ты блажен, служитель Божий, если нашел ключ, чтобы отворить вход в душу и сердце такого человека и открыть ему правдивый взор на самого себя, как это произвел Господь в душе Закхея, который сам понял, что ему нужно для жизни в Боге: половину имения моего, Господи, я отдам нищим и, если кого чем обидел, воздам вчетверо (Лк. 19:8). Значительно легче духовнику преодолеть частное неверие или маловерие кающегося. Многие сознаются, что они не могут убедить себя в том, что Причащение есть истинное Тело и истинная Кровь Христовы, а также поверить в различные чудеса святых угодников, в посты, в существование диавола и т.п. Такого вида неверие почти всегда основывается на легкомыслии, на привычке легковерно повторять то, что можно постоянно слышать в мирских беседах людей неразумных. Духовник должен предложить сомневающемуся вопрос: во что он собственно верит твердо: в Евангелие? В слова Христовы? - Да! - А все эти сомнительные для него вопросы ясно и определенно выражены Самим Спасителем в словах, которые он забыл или никогда не вникал в них. Или отвергни веру в Самого Бога, Господа Иисуса Христа и Его слова, или верь так, как Он научил нас: ведь никакая география, ни этнография, ни зоология не может тебе сказать, существует ли диавол или нет; будешь вести благочестивую жизнь - сам узнаешь разницу между искушением от диавола и от собственной злой воли, а пока верь своему Спасителю и не верь тем лжецам или глупцам, которые утверждают, будто бесноватые были просто эпилептики: неужели Господь эпилепсию вогнал в свиное стадо? И не Он ли различал искушения диавольские от искушений малодушия и страстей, например, в притче о Сеятеле? - О постах: не Его ли слова: когда поститесь и пр... - и воздаст тебе явно (Мф. 6:16-18), когда отнимется у них жених; и тогда будут постится в те дни (Лк. 5:35), сей род не может выйти иначе, только от молитвы и поста (Мк. 9:29). - Кроме того, останови непременно внимание сомневающегося на словах Христовых в Прощальной беседе. Верующий в Меня дела, которые творю Я, и он сотворит, и больше сих сотворит; потому что Я к Отцу Моему иду (Ин. 14:12). - Если веришь чудесам Христовым, если не считаешь Его бесчестным обманщиком, то ты должен верить и этим Его словам, подтвержденным перед Его вознесением: Уверовавших же будут сопровождать сии знамения: и пр. (Мк. 16:17). Неразумные протестанты веруют тем чудесам, которые совершены апостолами по сказанию книги Деяний, но не веруют тем, которые изложены в их житиях. Почему? Или из приведенных обетований Христовых одно не должно было сбыться: и если что смертное выпьют, не повредит им? (Мк. 16:18) Ведь о подобном чуде в Священном Писании нет сообщений, а есть таковое в житии апостола Иоанна, которого тщетно пытались умертвить вкушением яда: последний нисколько не повредил апостолу. Сомневающимся в истинном Причастии повтори не только слова Христовы на Тайной Вечери, но и слова Его о хлебе, сходящем с небес (Ин. 6:50), которых они, наверно, не знают. Кроме того, приобрети и давай людям читать небольшую, но очень убедительную брошюру святителя Димитрия Ростовского "К сомневающимся об истине преложения хлеба и вина в Тело и Кровь Христову." Точного заглавия я не помню, но она продавалась во всех монастырских книжных лавках. Обычные сомнения в Святом Таинстве там рассеиваются замечательно просто и ясно..

Духовная мнительность.

Есть и другие предметы веры, не принимаемые без труда некоторыми христианами: всех их перечислить невозможно, но надеемся, что и на этих четырех примерах усердный духовник научится, как бороться против всех подобных сомнений христиан.

Еще более необходимо ему различать неверие или сомнение действительное от неверия и сомнения мнимого или кажущегося, которое неопытных христиан иногда тяжко угнетает и ставит в беспомощное положение. Иной верующий и молящийся христианин сетует пред духовником так: временами я верую в Причастие, временами я верую в Бога, временами как будто вовсе не верую. Ответы на подобное сетование я поместил в последнем или предпоследнем номере Приходского Листка, издававшегося при Св. Синоде, в феврале 1917 г., а затем в 4-ом дополнительном томе своих сочинений (Киев, 1918 г). в "Письме к священнику о поучении молитве." Такие помыслы неверия возникают в душах людей мнительных, любящих перещупывать все свои ощущения и исполненных постоянной суетной боязни, как бы в чем не промахнуться, как бы не оказаться в чем либо неисправными. То им кажется, что они больны сами, или их дитя начинает хворать или вот-вот захворает и т.п. Нередко они впадают в еще большую беду, в так называемые "хульные помыслы," когда в их голове, совершенно против их воли, с мыслью об имени Христовом или Богородицы складываются те или иные ругательные слова, и конечно, чем они больше борются против таких нелепых сочетаний, тем последние настойчивее теснятся в их голову. Неопытные люди с ужасом начинают считать себя богохульниками, а неопытные духовники начинают им говорить о тяжком грехе богохульства, о хуле на Святого Духа, как наибольшем из всех грехов. После этого те бедняжки сейчас же начинают испытывать прилив ругательных выражений на Святого Духа, мучаются, худеют и даже помышляют о самоубийстве, мысля себя все равно уже погибшими во веки. И не поможет духовник мучимым помыслами, пока они не встретятся с более осведомленным в духовной жизни человеком, который разъяснит им, что лучшее лекарство имеется во всякой духовной книжной лавке и стоит недорого; оно называется в брошюрке того же святителя Димитрия "О хульных помыслах," где со слов древних великих Отцов поясняется, что таковые помыслы, не будучи плодами ненависти против Бога и святых, а просто сочетаниями ругательных слов или звуков в голове мнительного человека, вовсе не составляют греха, и на них не должно обращать никакого внимания, а спокойно молиться и приобщаться, какие бы глупые слова или образы ни теснились в голове.

Подобное же значение имеет кажущееся человеку по временам неверие в Причастие, даже в Самого Бога. Вера есть чувство очень тонкое, духовное. Как бы она ни была присуща нам, но если мы будем ее ощупывать в себе, как бы давая себе отчет во всех качествах нашего чувства к Богу или к Божией Матери, то это чувство как бы испаряется на время из области нашего непосредственного ощущения, но, конечно, не из нашей души и сердца. Поступите так даже с самыми грубыми ощущениями, ущипните больно свою руку и начните соображать в это время, чем эта боль отличается от зубной, от головной, - и вы перестанете даже ощущать свою боль. Один немецкий философ, страдая мучительными приступами зубной боли, именно таким способом переставал ее ощущать. Посему и христианин, если в его убеждениях нет каких-либо определенных опровержений истин веры, не должен думать, что в нем нет веры, хотя бы ему так и казалось временно, а должен спокойно молиться и приступать к Святым Таинам, не придавая никакого значения своей мнительности, которая только усиливается при нарочитой борьбе с нею.

Страх сознаться в грехе.

Некоторые монастырские духовники поведали мне, что Бог им помогал добиться от кающихся признания в таких грехах, которые они не решались открыть на прежних исповедях в продолжение десяти, двадцати лет, а потому мучились целую жизнь и считали себя погибшими для спасения, зная слова Церкви: "Аще ли что скрыеши от мене, сугуб грех имаши; внемли убо, понеже пришел еси во врачебницу, да не неисцелен отыдеши" Грехи эти бывают или очень постыдные и грязные, противоестественные по 7-й заповеди, например: кровосмешение, скотоложство, деторастление (все это бывает весьма часто, и притом иногда у людей, которые пользуются уважением окружающих), или преступные в уголовном смысле: убийство, детоубийство, воровство, грабеж, попытки отравления, злостное оклеветание из ревности или зависти, внушение ненависти к близким, возбуждение ближних против Церкви и веры и т.п. Если духовник прямо поставит вопрос о таком грехе, то кающийся, пожалуй, не отречется, но сам сказать своего преступления не решится. Между тем, предлагать каждому вопросы о всех таких гнусных грехах тоже невозможно. Должно, по окончании обычных вопросов, ласковым и тихим голосом сказать: "Может быть, есть грех, в котором тебе совестно сознаться? Может быть, ты что-нибудь не решился сказать о своих грехах на прежних исповедях или забыл, а потом вспомнил и уже не осмеливался сказать духовнику?" Весьма возможно, что прихожанин ответит утвердительно, но все же будет колебаться высказать, в чем именно было дело. Иногда в это время у них (особенно у женщин) начинается плач и дрожь, они покрываются потом, а говорить не решаются. Тогда умножь свою ласку и участие и говори: отложи стыд, чтобы не быть постыженным на Страшном Суде пред всеми, а здесь, кроме меня и Ангелов, никто ничего не узнает, а нашего брата священника грехом не удивишь; мы за день наслушались таких вещей, что удивляться нам уже нечему. Если исповедывающийся все-таки не решится прямо сказать, в чем дело, то скажи ему: "Ну вот, тебе легче будет признаться, если я тебя буду спрашивать по заповедям: касается ли твой грех седьмой заповеди против плотского наслаждения? или воровства или злодеяния людям? или богохульства? и т.д. Когда будет дан обычный ответ на род греха, тогда спрашивай уже, какой именно грех, и перечисляй грехи. Люди простые назвать даже иногда своего греха не сумеют; тогда спрашивай описательно, и когда кающийся, познав в твоем лице не грозного обличителя, а состраждущего ему друга, наконец скажет о своем преступлении, не ужасайся и не негодуй, ибо он сам себя довольно укорял, а только посетуй, зачем он раньше не сказал о сем, зачем скрывал на прежних своих исповедях: ведь он мог умереть не сознавшись и навсегда погубить свою душу; лгущие на исповеди обыкновенно оканчивают свою земную жизнь самоубийством; пусть же грешник уже в том усматривает Божие к себе милосердие, что Господь не лишил его возможности исповедать свой грех. Затем скажи ему, какая епитимья и сколь долгое лишение Святого Причастия полагается за сие по Номоканону; но, если видишь глубокое раскаяние человека, и если грех совершен давно, то рассуди, не допустить ли его к Причастию завтра же, и потребуй от него немедленного или постепенного заглаждения последствий греха: если он что незаконно себе присвоил, пусть возвратит; если кого обесчестил, пусть удовлетворит, или испросит прощения; если наплодил незаконных детей, пусть содержит их и т.д. Затем, если человек растроган и видимо желает освободить совесть свою от греха, положи ему епитимию, предварительно спросив его, молится ли он вообще, бывает ли в церкви, и если ни того, ни другого не делает, то, конечно, не будет смысла накладывать на него посты, но дай ему в виде епитимии завет хоть три-четыре молитвы читать утром и вечером и постоянно с покаянием вспоминать перед Богом о своем падении. Если же он человек религиозный, то назначь ему канон или богомоление в отдаленной обители, но предварительно узнай обстоятельства его жизни и быта, а не прорекай епитимии как пророк, но прилагай врачевание с разумом.

К епитимиям мы еще, вероятно, вернемся, а теперь уместно сказать о том, что должно не менее, чем окамененного нечувствия, опасаться уныния и отчаяния в кающихся. Эти чувства гнетут их после грехов непоправимых, например: детоубийства или истребления плода, причинения кому-либо непоправимого вреда, несчастья, а иногда люди подвергаются унынию просто по причине собственных горестей - смерти детей, почитаемой наказанием Божиим за прежние грехи, запутанных обстоятельств и т.п. Исцеление духовных чад от этих демонских искушений - уныния и отчаяния, достигается не столько пояснением истин Божиих, как, например, напоминанием о спасении Благоразумного Разбойника, Закхея, блудницы и т.п., сколько явлением братского участия и сострадания человеку: "Если мне тебя жаль, то Отец ли Небесный тебя не пожалеет? Знай, брат, что уныние от диавола, почему мы и молимся в посту с земными поклонами, чтобы Бог не допустил нас до уныния. При сем имей в виду, что уныние и отчаяние всегда имеют в себе скрытый яд гордыни или самолюбия, как бы начаток некоего ропота и укоризны Промыслу, что попустил тебя впасть в беду или грех. Отгони от себя это озлобленное чувство на Бога или на людей, вникни в себя самого и признайся, что сам ты кругом виноват в том, что поддался злым наветам диавола или злых людей и опустился, что не Бог тебя дал в обиду, а сам ты обидел Бога, согрешив против Него и отвергая многократную Его вспомоществующую десницу. Тогда тяжелый камень озлобления свалится с твоего сердца, а с ним отпадет и уныние, и ты уже с умиленным сокрушением вознесешь ко Господу покаянную мольбу, а затем и радостное благодарение."

Самооправдание.

Противоположное отчаянию и более часто испытываемое людьми настроение - беспечность и окамененное нечувствие - тоже не легко поддается врачеванию. Конечно, оно близко граничит с маловерием, менее решительным, чем сознательное сомнение философа или резонера, но не менее, если не более, упорное. Лев Толстой в своей "Исповеди" пишет, что только в этот 50-й год своей жизни он начал задумываться над вопросами совести и вечности, а раньше ему было не до того: он жил "запоем жизни," переходя от одного увлечения к другому и глубоко не вникал ни во что вечное. Так и на исповеди люди признаются в совершении блуда, в причинении обид жене и родителям, в обмане, в полном удалении своей жизни от храма Божия, но с таким легким сердцем, что ясно видишь, как это все им нипочем, и что они и не думают начать борьбу с этими грехами. Так им и сказать должно: "Хотя грехи ваши сами по себе тяжкие и требовали бы лишения вас Святого Причастия на столько-то лет, но еще страшнее то усыпление вашей совести, в силу которого вы, видимо, не испытываете покаянной скорби о грехах.

Знайте, что Святое Причастие может быть вам преподано лишь по обещании вашем эти грехи возненавидеть и начать против них борьбу. Иначе не только не будете достойны Святого Причащения, о чем, может быть, вы, в настоящем своем настроении, не очень бы и печалились, но на теперешних грехах своих вы не остановитесь. Ведь все мировые злодеи, все уголовные преступники не родились убийцами и грабителями, а до первого своего преступления отличались от обыкновенных грешников только тем, что нисколько не принимали к сердцу своих ошибок и грехов, не раскаивались в нанесенных ближним обидах и при всех обращаемых к ним укорах от старших и товарищей обвиняли кого-либо другого в происшедшем, как Адам и Ева по своем грехопадении. Так и ты, пока был невинным, то презирал блудников, а когда пал, то начал себя оправдывать, а затем, привыкнув к этой мерзости, даже хвалиться ею, а еще дальше - осмеивать тех, кто блюдет целомудрие. Подобным же образом усыпляется светским рассеянием и порочным товариществом совесть, врастает и в прочие грехи, пороки, страсти все глубже и глубже и уже близко становится к тому, чтобы спокойно дерзать на преступления уголовные."

Увещевая так людей беспечных, священник должен, как в этом случае, так и вообще при исповеди, да и при общих назиданиях пастве, особенно настойчиво предостерегать ее от духа самооправдания, который является одним из главнейших врагов нашего спасения. - Проповедь Спасителя и Его апостолов одни люди принимали, другие отвергали. Среди тех и других были и тяжкие грешники, и люди праведной жизни. Какими же свойствами душ их определялось принятие или отвержение спасительного Евангелия? - А почти всегда именно этим: кто имел дух самооправдания, почитал себя достаточно порядочным человеком, тот отвергал проповедь покаяния, проповедь Евангелия; а кто почитал себя виновным пред Богом и людьми грешником, тот принимал ее и спасался, как Закхей, как Благоразумный Разбойник.

И среди христиан уверовавших спасающиеся и погибающие, или далекие от спасения, различаются не числом грехов, а склонностью или несклонностью признавать себя виновными и грешными. Ты чувствуешь горькую обиду на ближнего, ты убежден, и, может быть, справедливо, в том, что ты неправильно лишен должности или повышения, что ты оклеветан, что твои заслуги не признаны. Допустим, что это так. Требовать от тебя полной нечувствительности ко всему этому пока невозможно. Но, принимая к сердцу полученные обиды, еще более крепко помни и оплакивай в душе те стороны этих событий, в коих ты сам погрешил леностью, злобой, ложью, неуступчивостью и пр. Обидами, нанесенными тебе от других, ты не оправдаешься перед Богом, а за собственные провинности ответишь, и особенно в том случае, если не пожелаешь в них признаться с покаянием. Пусть Господь тебя оправдает за твое покаяние, а сам не оправдывай себя перед Ним, а обвиняй. - Когда святителя Тихона один совопросник ударил по лицу, не находя словесных возражений против его доводов о вере, то святой сам пал к его ногам и просил прощения в том, что не предостерег его от такого греха, как ударить в лицо архиерея Божия. Готовность винить себя, а не других - это великая добродетель, не только в очах Божиих возносящая человека, но и привлекающая к нему сердца людей. Убеждай, духовник, твоих духовных чад более всего бороться с духом самооправдания и обвинения других и поясняй им, что если кто с таким же духом приходит на исповедь, то никакой пользы не получит от Святого Таинства. Польза последнего зависит от степени сокрушения сердечного. Пусть никто не успокаивает себя своею честностью, верностью жене, или даже девством; пусть он свободен от тяжких падений, но каков бы он был, если бы подвергался таким искушениям, как его падшие братья, если бы не получал в жизни тех добрых влияний от людей и книг и тех даров Божиих, которых были лишены другие? Быть может, последние в твоих условиях проявили бы несравненно более собственной благой воли к духовному совершенствованию и процвели бы различными добродетелями и подвигами. Взирай не на тех, которые тебе кажутся худшими тебя, а взирай на тех, которые бодрее тебя подвизаются для спасения души, и все-таки проливают постоянно покаянные слезы. Если их проливал и великий Ефрем Сирин, сподобившийся видений от Бога, то как же нам, грешным, быть чуждыми духа постоянного покаяния и самоукорения? Такими словами увещевай и всю твою паству, но особенно тех, которые без покаянного сокрушения предстанут пред тебя на святой исповеди. Без многих добродетелей можно спастись, говорит святой Симеон Новый Богослов, но никто не спасся, не стяжав дух умиления, т.е. умиленного покаяния о своих грехах и радости о Божием милосердии.

К сочинениям и сборникам, вышедшим в свет после кончины владыки Антония (Храповицкого), относятся следующие:

1. Мысли митр. Антония, записанные П. С. Лопухиным. Сремски Карловци, 1937. 2-е изд. – Нью-Йорк, 1961.

2. О положении Церкви в Советской России и о духовной жизни руского народа // Православный путь. Джорданвилль, 1959. С. 68–118.

3. Жизнеописание и творения блаженнейшего Антония, митрополита Киевского и Галицкого: В 17 т. / Под. ред. архиеп. Никона (Рклицкого). Нью-Йорк, 1956–1969.

4. Письмо митр. Антония к кн. Г. Н. Трубецкому // Вестник РСХД. 1987. № 151. С. 237–24О.

5. Письма. Джорданвилль, 1988.

6. О Пушкине. М., 1991.

В состав нашего Собрания сочинений владыки входят сочинения всех периодов его творчества. Во-первых, это – Учение о пастыре, пастырстве и об исповеди. Это – собрание всех главных трудов владыки Антония по пастырскому богословию. Когда в начале XX столетия одна из книг этого сборника, а именно Письма к пастырям, попала к свт. Феофану Затворнику, тот сказал так: «Эта книжка достойна всякого внимания, и надо желать, чтобы кто-нибудь составил Пастырское Богословие по норме писем сих. Это была бы драгоценная находка для пастырей, давая им надлежащее руководство для пастырской деятельности».

Во-вторых, – богословская диссертация преосвященного Антония – Психологические данные в пользу свободы воли и нравственной ответственности, – с которой он стал кандидатом, а затем и доктором богословия. Диссертация, очевидным образом, демонстрирует весьма значительную для того времени философскую подготовку автора и незаурядную смелость суждения будущего владыки. В своей диссертации Антоний приходит к выводам, что сам акт «самосознания и самообъективирования совершается деятельностью, напряжением воли, волевым отношением к вещам и, следовательно, не теоретическим, а практическим разумом». Обретая понимание «я» как живой, нравственной творческой личности или свободы, мы утверждаем именно нравственное начало как условие познавательной, да и вообще всякой самостоятельной человеческой деятельности и, наконец, тем самым обретаем понятие Бога как идеально личностного, т. е. свободного бытия.

Далее следует знаменитый Опыт христанского катехизиса, впервые опубликованный владыкой Антонием в 1924 году. Хотя этот катехизис и вызвал некоторые споры в церковной среде, несомненным остается факт его большого значения в истории русского богословия.

Затем идут статьи по библейской экзегетике и богословию, в числе которых находятся замечательные сочинения владыки Антония, посвященные главным образом истолкованию Священного Писания Нового Завета. Это – Согласование евангельских сказаний о Воскресении Христовом; О загробной жизни и вечных мучениях; Письмо к священнику о научении молитве; Изъяснение Господней притчи о домоправителе неправды; Иудино лобзание, Библейское учение о Слове в современном истолковании; Лазарь приточный и Лазарь четверодневный, а также знаменательное по своему вкладу в библейскую экзегетику Толкование на книгу пророка Михея.

Сочинение – О правилах Тихония и их значении для современной эгзегетики – занято вопросами истолкования Священного Писания и значения для библейской критики сочинения донатистского епископа Тихония «Книга о семи правилах».

Учение Церкви о Святом Духе – сочинение догматического характера, дающее представление о богословском творчестве владыки в эмигрантский период его жизни. Это сочинение прекрасно дополняет статья Нравственное содержание догмата о Святом Духе.

Далее, статьи О патриаршестве. В их числе Восстановление патриаршества; Где всего сильнее сказалось у нас заморское засилье; Беды от лже-братий и Окружное послание пастырям о пастве Харьковской епархии о патриархе. Как было уже сказано, митрополит Антоний принял самое деятельное участие в восстановлении патриаршества в России, поэтому считаем публикацию его статей на эту тему весьма важным для понимания сущности патриаршества и истории его восстановления в 1917 г. К статьям о патриаршестве примыкает также лекция О патриархе Никоне, где владыка Антоний рассказывает о жизни и деятельности этого действительно «великого человека» и высказывает мнение, что «по глубокому убеждению благочестивых русских людей, настанет время, когда этот великий угодник Божий будет прославлен на земле и причислен к торжествующей Церкви на небесах».

Статьи – О восточных христианах, среди которых находятся: Чей должен быть Константинополь?; Плач на кончину патриарха Иоакима III и Мои воспоминания о митрополите Михаиле Сербском, – как видно уже из их названий, связаны с различными вопросами относительно христианского Востока. Статья Вселенская Церковь и народности, посвященная «национальной горячке», вспыхнувшей в Церкви в новейшее время и стремящейся разорвать единство Церкви вселенской, особенно актуальна в наше время расколов и нестроений.

Мистика была для митрополита Антония почти то же, что и хлыстовство. Он не хотел отличать подлинно церковной мистики наших исихастов от неправославной аффектации крайних католических проявлений мистики. Любопытно и то, что владыка очень осторожно относился к Иисусовой молитве. «Лучше по молитвеннику молиться, чем четку тянуть и повторять одно и то же в ожидании небесного света». Этим объясняется его крайне непримиримое отношение к имяславию. Известно его и архиепископа Никона (бывшего Вологодского) участие в разгроме афонских имяславцев. Показательно тут не то, что Антоний восстал против крайних проявлений имяславчества, происходивших от дремучей непросвещенности и богословской беспомощности безграмотных мужичков-афонитов, а его абсолютное невосприятие всей проблемы имени. Антоний был крайним номиналистом. В этом смысле Антонию был абсолютно чужд Платон.

Т.А. Аметистов, большой почитатель митрополита Антония, человек богословски сведущий, очень острого и циничного ума, однажды в минуту безделья в Константинополе сказал митрополиту Антонию по поводу его отношения к исихазму, Паламе, мистике и т.д. буквально следующее:

«Вот я представляю себе, Владыко, что Вы встретились бы со свт. Иоанном Златоустом и свт. Григорием Паламою, и Вы бы им сказали так: “И охота Вам, преосвященнейший Григорий, писать вещи, которые ни люди не понимают, да и Вы сами объяснить толком не можете. Вот взяли бы пример с преосвященнейшего Иоанна: все у него ясно и применимо к жизни, все имеет нравственное обоснование”».

Антоний, конечно, очень оценил выходку Аметистова, поняв всю ее меткость и остроту.

Цельность митрополита проявлялась особенно сильно в его взгляде на Церковь. Он стоял на безусловно правильном и единственно возможном понимании единства Церкви. Церковь - одна. Других Церквей нет и быть не может. Все, что не согласно с этой единой Церковью: в смысле вероучительном, в единстве догматического предания или в смысле каноническом, в единстве богоустановленной иерархии, - все это ересь, раскол, самочинное сборище. Этот взгляд для многих может показаться слишком формальным, слишком упрощенным, слишком узким. Да! Митрополит Антоний был очень далек, просто совершенно не конгениален современным нам так называемым экуменическим настроениям, когда боль о разделении церковного единства и чувство братской любви к иноверным и инославным приводит к такой уже широте и такой догматической и канонической индифферентности, что границ Церкви вообще не видно, что разницы между богоустановленной иерархией и самосвятами незаметно и готовы устраивать общение в молитве со всяким, называющим себя священником, но не имеющим на то никакого ни формального права, ни основания по существу. Тайна Церкви остается всегда тайной. В основе учения о Церкви лежит восприятие ее как мистического Тела Христова, и одними только формальными определениями катехизиса, что Церковь есть общество верующих, объединенных одной верой и т.д., не исчерпать всей проблемы Церкви. Но от катехизиса митрополита Филарета до Стокгольмских, Эдинбургских и Оксфордских постановлений очень далеко.

Митрополит Антоний стоял на точке зрения канонов, соборных постановлений, на учении Киприана Карфагенского и вообще святых отцов, на учении, вполне разделяемом и римо-католиками: что не согласно с Церковью, основанной на единстве вероучения и единстве иерархии, все это - не Церковь. Поэтому митрополиту и была близка диссертация архимандрита Илариона (Троицкого) и учение А.С.Хомякова.

Молясь о единстве Церкви, владыка всегда понимал эту молитву как прошение о присоединении еретиков и раскольников к Православной Церкви. В этом он был близок с римо-католиками. Церковь - одна, поэтому Рим и не может стоять на равной линии с англиканами, лютеранами и протестантами. Поэтому-то Рим и не участвует как равный на экуменических съездах, а присутствует только как наблюдатель и сторонний судия, судящий с точки зрения не комбинаций и соглашений разных заблуждений, а с точки зрения единой, непреложной и никогда не меняющейся церковной позиции и церковного критерия.

Но владыка совершенно так же расценивал и само католичество. Рим для него был также еретик и больше ничего. Он отрицал у католиков все, кроме права называться еретиками. Их таинства - не Таинства, их священство - не священство, их иерархия безблагодатна. Известен его афоризм, что папа - простой мужик. Тут-то, как мне кажется, митрополит не различал основной так называемой экуменической проблемы, а именно: одно самосвяты, англикане и раскольники, беспоповцы-лютеране, а другое - Рим с его непрекращавшейся апостольской преемственностью иерархии, с единством учения, с святоотеческим преданием, с общением святых, с почитанием, перешедшим в особый культ, Богоматери и Ее непорочного зачатия, с Таинствами, признаваемыми и нами, с чудесами. Как мне представляется, подлинная боль и язва церковной проблемы именно в вопросе нашей отделенности от Рима, а не в потугах уступничества и соглашений с разными самосвятными сообществами, возникшими из Лютерова и Кальвинова откола от Римской Церкви.

Митрополит Антоний смешивал эти две проблемы. Он одинаково судил и о латинах, и об англиканах или лютеранах. И если можно и даже должно требовать безоговорочного присоединения всех этих отщепенцев от подлинного предания и иерархического начала к Единой Церкви и если только такой, на мой взгляд, подход к экуменической проблеме возможен, то в отношении к римо-католицизму митрополит не понимал всей остроты вопроса и зачеркивал все, что требовало внимательного и осторожного изучения.

Митрополит мыслил о Церкви и о догматах в духе древних канонов. Он подчеркивал всегда в прошлом церковной жизни те прещения и канонические постановления, которые в наше время всецело забыты. Отлученного соборным постановлением от единства церковного считал возможным принять только через установленный чин покаяния или миропомазания. Он умилялся тому, что на Востоке у греков (равно как и у наших старообрядцев) продолжает существовать запрещение причащаться на 3, 5, 7 и больше лет. Раскольника или еретика он считал безусловно вне Церкви. Церковь была для него таинственной жизнью в Таинствах, а не мертвым консисториальным аппаратом. Он, как и свт. Киприан Карфагенский, не понимал слова «перекрещивание». Еретика можно только крестить, а никак не «перекрещивать», ибо вне Церкви нет крещения.

Он любил эти древние запрещения наших канонов об абсолютном неучастии с раскольниками или еретиками ни в чем. «Даже и из общей чаши не пить, даже и в бане не мытися купно». А когда ему, бывало, задавали тот же вопрос о Церкви в его сотериологическом аспекте, то есть ставили вопрос о спасении, спасутся или нет те или иные отщепенцы, он отвечал: «Якоже и китайцы, ибо у Бога все возможно».

Невероятно милостивый и снисходительный в отношении личностного греха и падения по слабости (влияние Достоевского), он был неумолим и до крайности принципиален и узок в вопросах конфессиональных и церковно-канонических.

Это же отношение к церковно-канонической дисциплине определило позицию митрополита и в вопросе так называемого заграничного раскола. Не входя в обсуждение вопроса по существу, надо все же сказать, что владыка Антоний не остался последовательным проводником своих канонических принципов. В Константинополе в начале эмиграции он отрицательно относился к плану епископа Вениамина (Федченкова) об организации Высшего Церковного Управления за границей, подчиняясь в Царьграде патриарху Вселенскому. А потом он под влиянием своего политического окружения организовал сначала на территории Югославии свое Управление с Синодом и Собором (в чем очень мешал Сербской Церкви и вызывал большое неудовольствие патриарха Варнавы, который мне это сам неоднократно говорил), а потом распространил свое управление и на всю Европу и даже на весь мир, совершенно не считаясь с канонической традицией о прерогативах Вселенского престола .

Но не этого вопроса собираюсь я здесь касаться, а хочу только вспомнить, что митрополит перенес в очень провинциальную распрю нашего зарубежья атмосферу соборных прещений, канонических постановлений и проч. Карловацкий Собор себя считал единственно правым, а в доказательство своей правоты и власти начал запрещать, отлучать, а главное, произносить страшные слова о недействительности Таинств у евлогиан и т.д. Сколько душ было этим смущено, сколько сердец было лишено на долгое время церковного утешения! Но сам митрополит был в этом вопросе непоследователен и нелогичен.

Нашу эмигрантскую церковную распрю он громко называл расколом, своим Соборам придавал значение такое же, какое имели Соборы древнего времени, когда и люди и обстановка были совершенно иные по духу и культуре. Он искал Афанасиев и Григориев в обстановке нашего церковного расхождения и был поддерживаем в этих своих поступках и мыслях людьми дурного совета, которые потом сами же переменили окраску и предали его же, Антония. Началась та всем памятная полемика, подтверждаемая канонами Соборов V-VI веков, соборными постановлениями, цитатами из святых отцов.

Митрополит, а главное - безответственное окружение политиканствующих его советников широко говорили о безблагодатности священнодействий «евлогиан». Митрополит в Белградской церкви совершил вторичное отпевание (разумеется, заочное) почившей государыни императрицы Марии Феодоровны, ибо отпевание митрополитом Евлогием он считал недействительным. Страшно и вспомнить! И тут-то у меня (тогда уже архимандрита) произошло крупное недоразумение с митрополитом, так как я отказался участвовать в этом отпевании, после чего меня владыка укорил и пригрозил, что сегодня ночью ко мне явится покойная государыня, как Пиковая Дама. Признаться, и сравнение было неудачным, и настроение, в котором это говорилось, было очень раздраженным. Юпитер сердился. Был ли он прав? Так его настроили политиканствующие советники.

Что сам он так не думал, видно из неоднократных моих с ним разговоров наедине, в обстановке мирной и благожелательной. Так, например, когда один из наших бывших студентов N, уехавший в Париж, женился там, кто-то из молодежи сказал об этом митрополиту и спросил его, венчан ли N или это безблагодатное венчание?

Митрополит, разглаживая свою великолепную бороду и насупившись, сказал, стиснув зубы: «Глупости. Конечно, венчан. Два старых дурака поссорились из-за выеденного яйца, а потом раздули». Вот в этом весь Антоний с его непоследовательностью.

Еще лучшим доказательством его настроения была самая сцена «примирения» его с митрополитом Евлогием, приехавшим весной 1933 года в Белград и просившим прощения у Антония. Присутствовавшие при этой картине вспоминали ее со слезами. Два старых архиерея лежат друг у друга в ногах, просят о прощении и требуют каждый над собой прочтения разрешительной молитвы. Сцена поистине из патерика древних времен.

Скажу, наконец, что митрополит Антоний, сам предельно церковный человек, мыслящий в категориях канонов, соборности и святоотеческого предания, начал и в жизнь проводить эти принципы, проводить безоговорочно и остро, забыв совершенно, что среда, в которой он действовал, забыла все эти принципы давным-давно и была совершенно канонически невоспитанна и безграмотна. Он не учел исторически изменившейся обстановки. Сам по своему духу и воспитанию будучи живым носителем церковно-канонических принципов древности, он захотел подчинить этим принципам совершенно расцерковленное общество. Каноны и соборы были просто не по росту и не по плечу русским людям, просыпавшимся после долгой синодальной спячки.

Владыка заметно старел. Труднее становилось стоять, ходить, служить. Появлялись какие-то непонятные симптомы. Врачи говорили о какой-то болезни, предполагали повреждения в позвоночнике, допытывались, не было ли в детстве или юности какого-нибудь падения или ушиба. Митрополит, который всегда говаривал: «Презираю духовных лиц, которые празднуют свои юбилеи и ездят по курортам лечиться», сам должен был не раз поехать с Федей на какой-то курорт в Словению. Годы делали свое дело. Митрополиту становилось все труднее ходить и стоять. Но что всего хуже, стали появляться симптомы некоего старческого ослабления памяти; он стал иногда даже заговариваться. Раз как-то за несколько месяцев до смерти он мне предложил архиерейство в... Новой Зеландии. Неоднократно при встрече спрашивал меня, когда я поеду в Палестину, и получил ли я визу. А раз как-то сказал: «Вот я скоро помру, и после моей смерти все пропадет, все вверх дном станет. Без меня все развалится».

Это было несказанно грустно слышать. Грустен всегда процесс одряхления и ослабления. Особенно это было горько с Антонием, с таким большим человеком, а для меня - моим кумиром. Я любил молча любоваться на его великолепную голову, когда он сидел у себя, на его улыбку умных глаз, на его иногда еще ясные слова и словечки. Но старость брала свое. Антоний уходил. Переворачивалась еще новая историческая страница. Заканчивался какой-то том истории Русской Церкви.

В 1936 году я уходил из сербской юрисдикции в Париж. Это произошло небезболезненно. И мой епархиальный архиерей, преосвященный Николай (Велимирович), и сам патриарх Варнава, предлагавший мне быть его викарием, всячески меня отговаривали от перехода к митрополиту Евлогию, а главное, конечно, к Вселенскому патриарху, но дело было крепко решено. Я еще один раз своевольничал в жизни. До сознания митрополита Антония дошло ли это, не знаю. Но мы с ним не говорили ни разу на эту тему. Я его видел еще летом 1936 года. В июне-июле состоялось решение Сербского Синода о моем переходе к митрополиту Евлогию. В августе я поехал в Битоль сдать мои дела, запаковать книги моей библиотеки, проститься с моей русской церковной общиной. 11 августа (29 июля) я возвращался в Земун. На белградском вокзале у какого-то русского беженца я увидел номер «Политики» с большим аншлагом: «Умро митрополит Антоние».

У меня дрогнули ноги. Екнуло сердце. Через мозг прошла мысль о чем-то безусловно непоправимом. Итак, нет в живых Антония. Того самого Антония, кумира моей молодости, непререкаемого в течение долгих лет авторитета церковных и богословских вопросов, я больше уже никогда не услышу. Во мгновение ока промелькнула вся моя эмигрантская жизнь, все мое церковное созревание, мое духовное образование, монашество, Битоль, Иерусалим - словом, вся неповторимая полоса жизни… Сразу стало стыдно за все ему причиненные огорчения, за мое нетерпение, непонимание его, непокорность... Но я не плакал, как-то с годами высыхает источник слез.

Я пришел в белградскую русскую церковь днем, чтобы совершить первую панихиду. Собралось немало народу. По чину я имел право, как старейший клирик, служить (к этому времени, после состоявшегося «примирения» двух митрополитов, я уже служил несколько раз в белградской церкви). Один из священников, заменявший настоятеля, не позволил мне служить. С болью, но я проглотил эту обиду. В этой церкви, где на меня митрополит Антоний возложил руки, я не смог совершить поминовения его.

Вечером было начато служение в сербском кафедральном соборе. Я прибыл туда заранее. Прибыл туда и митрополит Анастасий. Подъехал похоронный автомобиль из Карловцев, привезший тело. Я с архимандритом Феодосием (Федей) вынес вместе с другими священниками очень массивный металлический гроб из автомобиля. Поставили его на катафалк посреди соборного храма. Отслужили заупокойную всенощную. После этого началось чтение Евангелия. Первым начал читать иеромонах Хризостом, молодой секретарь сербского Синода. Он читал недолго. Вторым читал я. Меня тоже быстро сменили. Была тихая, недушная ночь. Змеились в Саве и Дунае огоньки пароходов. Темнел Калемегдан. Я ясно помню, как переживал незаполнимую пустоту от ухода этого человека. Я еще лишний раз почувствовал, как быстро духовно сиротею: епископ Николай (Карпов), архимандрит Амвросий, епископ Гавриил (Чепур), теперь митрополит Антоний... За ними где-то и когда-то в очереди встану и я. Но пока что надо жить, еще идти и много, много в жизни ошибаться.

Отпевание было невероятно длительно. Служил патриарх Варнава в сослужении шести архиереев, среди коих был и митрополит Анастасий, и свыше 20 священников. Патриарх вошел в храм перед литургией в 8 часов утр а, а тело митрополита вынесли в 4 часа пополудни. Не было ничего пропущено из чина отпевания; пело два хора: большой хор, сборный из всех церквей, под управлением Маслова, и особый священнический и студенческий, в котором участвовали и богословы, и профессора семинарий, и вообще всякого рода любители. Пели с канонархами, удвояли, утрояли - словом, уставщики дали волю себе. Народу было так много в храме, что даже при желании упасть в обморок это было бы невозможно: некуда было падать.

Хорошее, хотя непомерно длинное слово сказал митрополит Анастасий. Великолепен был патриарх Варнава со своей ассирийской бородой, стоящий в богатейшем облачении. Многие плакали. Кругом катафалка стояли священники; по бокам гроба - иподиаконы с дикириями и трикириями. Все это молодые «студентики», Володи, Миши, Сережи. Так и думал я тогда: Алеша Храповицкий, увлекавшийся благочестием, прислуживавший на архиерейских литургиях митрополита Исидора, потом сам монах и архиерей, совершенно феноменальный молодой ректор двух академий, пробудивший студенчество, возродивший школу, растолкавший заплесневевших в своем позитивизме и скепсисе профессоров, знаменитый «Антоний Волынский», завлекатель душ в монашество, смелый отрицатель всякого схоластицизма в богословии, моралист в догматике, учитель сострадательной любви в пастырстве, враг и латинства и протестантизма, барин в лучшем смысле этого слова - и в то же время глубоко презиравший «всяких аристократишек», которые становятся на колени, любят акафисты и молебны, мешают благочестие с распущенностью; Антоний, крайний радикал в церковности и враг всякой революционности и ненавистник либерализма, ну, словом, вот этот мой кумир в течение долгих лет, - этот Антоний теперь в этом тяжелом свинцовом гробу! Так я его и не видел мертвым, не полюбовался выражением его прекрасного спокойного усопшего лица. Этот классик во всех отношениях Антоний, этот носитель церковной красоты безо всякой красивости и сусальности лежит теперь в гробу, от которого нет-нет да и дохнет волна тленного запаха, смешивающегося с благовонием кадил и ароматом восковых свечей.

Неумолима волнообразная непрерывность истории. Сам когда-то он у ног какого-то своего Гамалиила, а потом и сам ставший Гамалиилом для многих, Антоний со своими ректорскими чаепитиями в Сергиевом Посаде и в Казани. Кругом него «студентики» слушают разинув рот его толкования Писания, рассказы про профессоров, шуточки о разных архиереях из вдовых батюшек, не умеющих уставно служить, или шипящий и разглаживающий снизу вверх свою бороду с насмешкой над «интеллигенцией, которая и кадило-то от митрополита не умеет отличить». И я сам, когда-то умиленно и безоговорочно слушавший эти антониевские афоризмы, влюбленный в него по уши, теперь вот стою у гроба своего аввы, великого аввы Антония, аввы стольких наших архиереев и монахов. Уходит он в путь всея земли, и мы должны теперь одни, сами своим умом жить, спасаться, решать свои задачи, как-то слабовато, а может быть и бездарно закончить свою жизнь, когда и над нами услышится это «Волною морскою» и эти неповторимые икосы священнического отпевания… Многое передумано было в эти дни погребения Антония.

Процессия шла через весь город до русской церкви, где совершили литию, а потом на Новое кладбище, где под Иверской часовней погребли митрополита.

Ушел он, как уходили и многие до него, и судьба его ничем не отлична от судеб других и более и менее его знаменитых людей. Первое время все пожалеют, кое-кто даже поплачет, некоторые постараются «сохранить объективность и не осудить» за ошибки. Но скоро забудут. Это удел наших больших людей. Мы, русские, по природе нигилисты, не любящие своего прошлого, не помнящие своего родства. Напишут ли когда-нибудь настоящую биографию митрополита Антония - не так, как лакейски и угоднически, не критически и не исторически пишут в юбилейных сборниках и говорят в надгробных речах? А настоящую солидную диссертацию об Антонии, «книгу его бытия», драму всей его жизни. Почти уверен, что не напишут. Если наш великий Филарет остался до сих пор без биографии, дельно и исторично написанной, если нет у нас настоящих (без панегириков) жизнеописаний многих наших ученых и архиереев, то не в наше глухое и некультурное время ждать биографии Антония (Храповицкого). Может быть, и лучше, что не напишут. Ибо либералы будут ругать за то второстепенное и совершенно случайное, что бывало у него, как и у всякого человека, теневого. А правые и «почитатели» разведут такой елей и подхалимство, что и читать никто не станет, да и действительности соответствовать не будет. Поэтому, напрягая теперь свою благодарную, но не лишенную и критицизма память, хочу суммировать то немногое, что вспомнилось, подвести какие-то итоги тому впечатлению, которое оставил у меня митрополит Антоний и не мог не оставить у каждого человека.

Если бы неумолимо скупой на время критик потребовал дать характеристику ушедшему митрополиту в одном и только одном слове, то я бы без колебания сказал с полным сознанием ответственности за это слово: «Антоний - это церковность».

Конечно, бывают батюшки-рационалисты, богословы-скептики, архиереи-карьеристы, может быть, нетрудно найти даже неверующего священника, «ради хлеба куса» совершающего свое «служение». Но, безусловно, очень и очень много можно среди духовенства найти людей малоцерковных. Я имею в виду, иными словами, и исполнительного, но формального священника; и верующего, но «постольку-поскольку»; и убежденного в истинности христианства, но какого-то опресневшего, обеспложенного, внецерковного христианства. Это священники, которые, вступая в клир, прежде всего думают о реформах и считают, что их только не хватало, чтобы переустроить все там, где каждая «мелочь» имеет за собою многовековую давность, где за каждую традицию церковной жизни и устройства было пролито море крови, реки слез и потоки защитительных и обличительных речей. Это те, которые, по мудрому слову Самарина, «к Церкви относятся» или «в Церкви числятся», но не живут Церковью. Церковь вне их, а они вне ее.

Не таков именно был Антоний. Церковь, ее традиции, уставы, быт, каноны, слова, выражения, догматы, вероопределения и т.п. были его сущностью, или, говоря языком богословским, его «усией» .

В этом-то, может быть, и состоит одно из самых сильных средств антониевского очарования. Ведь надо только вспомнить, когда появился Антоний на горизонте Русской Церкви и богословской школы и чем тогда была эта школа в лице своих преподавателей и питомцев, по крайней мере большого их числа.

Ведь это были только что отошедшие семидесятые годы с их позитивизмом, с владычеством Дарвина, Сеченова, Ренана, Добролюбова и Щедрина над русскими душами и умами. Из семинарий и академий валом валили их питомцы в ветеринарные и межевые институты, на медицинские и естественные факультеты или уж, в крайнем случае, в акцизные чиновники. Создавали тот тип бывших учеников духовной школы, который Антоний презрительно и зло называл «ракитиными» и «серым духовенством» (т.е. ни черное, ни белое) и «пиджачниками». В академиях шипели и ехидничали полуверующие рационалисты, начитавшиеся левой протестантской дешевки и отрицавшие почти всю церковную традицию. Каноны были «византийской трухой»; сомневались во многом, что было свято и традиционно. И, что самое главное, это то, что утерялся дух самой церковности. Таинства назывались обрядами. Красоты и смысла богослужебной символики и всего литургического богословия просто не знали и не понимали. В монашество никто почти в академиях не постригался. Архиерейский состав комплектовался в подавляющем числе из вдовых батюшек. И когда в академиях Киевской и Петербургской впервые постриглись после долгого перерыва два студента, Окнов и Грибановский, то стали говорить, что Питирим Окнов прорубил окно в монашество, а после Михаила Грибановского монахи пошли расти как грибы. Алеша Храповицкий стал одним из первых таких грибов. И он со свежестью несеминарской рутины, с задором молодости, с огнем своего вдохновения и таланта начал в Московской академии, а потом и в Казанской утверждать то, что Лебедев и Евгений Голубинский ядовито, с усмешечкой разочарованного в своем прошлом бурсака разлагали и отрицали.

Антоний стал о Церкви учить не как о каком-то учреждении, не консисторски, не схоластически-формально, а живо провещал, или, точнее, как гром прогремел о том, что Церковь - это жизнь в Духе Святом, в Таинствах, что Церковь евхаристична, а Евхаристия церковна, потому что она только в Церкви. Для Антония Церковь была все, от чего получает свое бытие и осмысление остальная жизнь. Вне Церкви вообще ничто не имеет оправдания и смысла. Словом, Антоний, 28-летний ректор, вдохнул в омертвевшую от синодальной рутины и филаретовской опеки школу новую веру в примат Церкви. Он вернул засыхавшей в схоластике школе ее жизнь, ее дух и ее смысл. И школа сразу же ожила в этой вере в Церковь, и самая церковность забилась полнокровным ключом в стенах казенной школы. Вот именно казенщины, формализма, синодальщины, филаретовщины (в ее отрицательном аспекте) не было у молодого архимандрита Антония, ставшего через несколько лет великим аввой нашей духовной школы.

Это было его сущностью, и отсюда вытекала его безусловная цельность и целостность. У него не было и не могло быть раздвоенности личности, сознания, жизни. Его аксиология была только церковной, критериология только церковной, его действия, направление мыслей, взгляд на события - только церковные. Он не мог думать или сказать, что, поскольку это расценивается с точки зрения евангельской, то это так, а поскольку оно рассматривается с точки зрения истории, современности, прогресса и т.п., это не так. Если что-либо, будь то тюбингенская критика, или конституционный либерализм, или распущенность нравов, или экуменическое движение и Христианское студенческое движение, не могло быть приведено в полное и безусловное согласие с канонами соборов или правилами церковного устава, это было митрополиту неприемлемо или, еще правильнее, ненужно и скучно.

Скажут: это - узость, это - неисторичность, это - нечуткость к требованиям момента. Верно! Но так же верно и то, что это традиционно, это освящено веками, это вошло в мировоззрение великого аввы.

В каком-то смысле этим приматом церковности во всем объясняется и пресловутое реакционерство, черносотенство, правизна митрополита Антония. Что и говорить: он себя связал с разными подозрительными типами, именно типами из крайне правых организаций, около него вертелись какие-то мрачные субъекты из «Союза русского народа», он был близок к профессору Б.В. Никольскому из «Русского собрания», укрывал у себя в Почаевской лавре убийцу Иоллоса (или Герценштейна, не помню точно), не без его ведома происходил процесс Бейлиса, что, правда, не мешало ему быть очень большим защитником еврейско-библейского мира, еврейского языка, тонким ценителем пророков и прочее.

Но дело не в этих уродливых феноменах политических движений, а в том, что было подлинно антониевское, что никогда не в силах были понять эти «молодцы» из чайных «Союза русского народа». Антоний жил своей глубоко продуманной, правда, уже отжившей славянофильской наивной верою в православное царство как неотъемлемую часть всей его православной системы философии. А «молодцы» прикрывались удобным им авторитетом Антония, проповедника, идеолога, архиерея, богослова, и под этой вывеской устраивали свои мелкие делишки, делали в сферах свою небезупречную карьеру, с которой Антоний не имел ничего общего.

У митрополита была своя православная вера в царство и царя, вера чисто византийская, теократическая. Царь не был для него политической формулой, как для всех бюрократов, политиков или просто «союзников». Царь - это был догмат веры. Это была часть его вероисповедного символа. Он не царю как политическому принципу кланялся. Он мог очень резко сказать о царе. «Вот в “Основных законах” царь назван главою Церкви. Глупости! Божия Матерь именуется в акафисте только столпом Церкви, - а как же царь может быть главою? Глава - Иисус Христос. Царь - это в Церкви вроде станового пристава» (это я своими ушами слышал от владыки). Но царь нужен для защиты Церкви от всякой «сволочи», от революционных профессоришек, от кадетской дряни (тоже буквально слова митрополита). В данном случае митрополит смотрел на царя в Церкви как, следуя языку императоров Ангелов , на «эпистимонарха», на благочинного в Церкви. Он понимал, что только царь, и при этом только самодержавный, а никак не конституционный царь, может быть носителем священной, абсолютной, перед единым Богом ответственной власти, власти богопомазанной, богоизбранной, боговенчанной. Он ясно понимал, что сакральные обряды благословения венчанного Царя совершенно неприменимы к президенту республики или к какому-то выборному «главе правительства». Он понимал, что Царьград, как завет Русского царства, ничего не имеет общего с политическим и дипломатическим вопросом о «проливах», за которые почему-то боролся Милюков .

Царь и монархия для митрополита именно и не были вопросами политическими, а чисто религиозными. Он и не сопоставлял и не мог сопоставлять монархию с другими обликами государственного устройства, потому что все остальное было политическое, человеческое, государственно-правовое, а монархия почивала на библейской теократии, на священноначалии. Потому-то политика и была ему чужда. Царь был религиозно оправдан, а идеологию конституционного либерализма, кадетской партии, республики никак нельзя было религиозно канонизировать. Отсюда и известный антониевский афоризм: «Терпеть не могу слов, кончающихся на “уция”: конституция, революция, проституция...»

И в то же самое время он возмущался безверием монархической аристократии, равнодушием некоторых высочайших особ к вопросам религии и Церкви, склонностью их к спиритизму, масонству и оккультизму. Он поэтому недолюбливал за «мистицизм» Александра I и баронессу Крюденер, порицал распущенность нравов на верхах, преклонялся перед крепостью староверов и купцов. Его возмущал современный чин коронования, по сравнению с византийскими и древнерусскими подлинниками сильно измененный, чин, в котором митрополиты, подносящие царю и царице запивку и рукоумывало, унижены до прислужнического уровня. Он любил Александра III за его семейно-патриархальное православное направление, критиковал Царя-Освободителя, конечно негодовал против Петра Великого. Каждого царя или монархиста он расценивал прежде всего с точки зрения его верности православному быту и чистоте нравственности, его правоверию.

Не знаю, кого он больше недолюбливал - либеральствующих профессоров, носителей теоретического атеизма, или правых аристократов, но жизнью своею доказывающих свое практическое нехристианство, свой практический атеизм. Он всякого и все расценивал с точки зрения его церковности. Это был его камертон и его норма.

В монархизме митрополита Антония, повторяю, не столько было политических и государственно-правовых расчетов, как богословски-церковного подхода. Царь занимал у него место не столько в государственной иерархии, сколько в церковном чине. Владыка думал последовательно византийски; я так и вижу его во времена какого-нибудь патриарха Константинопольского Полиевкта с его идеологией теократического монархизма. Митрополит Антоний мог бы отстаивать и все византийские чины поставления эпарха города, освящения того или иного момента государственной жизни, благословения Церковью каких-нибудь государственных актов, коль скоро эти акты исходят от православного царя и служат на пользу Православной Церкви. Не знаю, есть ли это огосударствление Церкви и цезарепапизм, или же оцерковление власти царя, просветление правового строя. Он еще, между прочим, очень радовался тому, что нашумевшие в первые годы эмиграции «евразийцы» настаивали на строительстве государства на «правде», а не на «праве». Он ведь был славянофилом, совершенно запоздавшим в наши дни. Но он и не мог не чувствовать, как сами братья-славяне постепенно растеряли свою православную церковную идеологию и превратились, по прозорливому пророчеству К.Леонтьева, в «сторонников бельгийской конституции, которая не даст и преподобного, а не то что священномученика».

Антоний вовсе не отдавал Церковь во власть государства. Он был одним из первых по времени, а по значению и величине самым главным защитником воссоздания патриаршества в России. Он со своим другом, епископом Михаилом (Грибановским), рано умершим и завещавшим митрополиту свою панагию, которую он преемственно носил сам после митрополитов Палладия и Антония (Вадковского), много и подолгу в былые годы беседовал о свободе Церкви, о воссоздании ее канонического строя и о многом другом, о чем глухо сказано в маленькой заметке Антония «Дисциплина аркана», напечатанной в «Волынских епархиальных ведомостях» за 1906 год, а потом воспроизведенной во II томе сочинений митрополита. Между прочим, владыка пишет: «Чувствую, что, если доживу до старости, то не миновать мне больших столкновений за церковную идею, за освобождение Церкви от порабощения государственности». Статья заканчивается так: «И многое иное говорил он (т.е. епископ Михаил), что еще неудобно печатать». Второй том сочинений архиепископа Антония вышел в 1911 году.

Это следовало бы помнить тем, кто из всей борьбы Антония за независимость Церкви от Саблера запомнили только пресловутую фразу, сказанную в запальчивости и раздражении, фразу о «черном борове». Не надо забывать и того, что при Дворе не любили Антония именно за его стояние за независимость Церкви. В переписке государыни императрицы Александры Феодоровны к государю прозрачно намекается на «левизну» его. Это Антоний-то левый? Он не был левым потому, что это несовместимо с его идеалом православного царства. Он не был политически правым, потому что он не мог бы быть последовательно церковным в этом своем «правом» лагере. Он был просто церковным.

Рядом с отличавшей покойного митрополита церковностью надо поставить вытекающее из нее его чувство вселенскости Православия. Известно было, и я об этом уже говорил, что и в академиях, и в своей Волынской семинарии он много и убежденно покровительствовал «меньшим братьям» - приезжавшим к нам учиться грекам, сербам, болгарам, арабам, румынам. Митрополит с ними возился, имел неприятности с Саблером из-за них, особенно заступался за разных гонимых - и, вероятно, по большей части за дело гонимых - лентяев, пьяниц и всяких шалопаев. Он никогда не ограничивал Православия одной русской его формой, к тому же формой самой младшей, тогда как восточное Православие было на тысячу лет старше нашего, а сербы и болгары были крещены тоже до нас, русских. В своей молодости он видел изгнанного из Сербии государственной властью митрополита Белградского Михаила (Иовановича) и с большой любовью вспоминал его светлый исповеднический образ.

В памятный 1913 год на торжества Дома Романовых именно по инициативе митрополита Антония был приглашен Антиохийский патриарх Григорий, чтобы показать русским давно уже ими забытый чин патриаршего служения и самую фигуру восточного патриарха. Митрополит, как я уже упоминал, любил служить по-гречески, почти всегда несколько возгласов делал по-гречески, а то и всю службу совершал на этом языке. Он очень был рад своей командировке от Синода в Палестину, чтобы ознакомиться на месте с делами Миссии и Палестинского общества. Он очень радовался моей туда поездке, вспоминал свое там пребывание, отдельных архиереев тамошних, сценки из жизни. Я его потешал повествованиями, не без присущей мне слабости имитировать действующих лиц.

Он скорбел о потере церковного чутья многими сербскими архиереями и священниками, не любил их обмирщенности, подстриженности, штатскости, политиканства. Да и в современных афинских эллинах он не мог не усмотреть всего того, что предвидел за 80 лет до этого чуткий и умный Константин Леонтьев.

Кстати, о Леонтьеве. Как ни странно, митрополит его недооценивал. То есть, точнее, он любил Леонтьева за его любовь к грекам, и именно к грекам, а не просто к восточным собратьям. Ведь Леонтьев был чистый филэллин и очень сдержанно, чтобы не сказать больше, относился к славянофильству. Митрополит ценил Леонтьевские публицистические сочинения, но совершенно мало знал и никак не восторгался Леонтьевым как литератором, как художником, как изумительным бытописателем Востока и особливо тогдашней Греции. Маленькая подробность еще. Многие знают, что Леонтьев принял «тайное» пострижение с именем Климента. Но в своей яркой книге о Леонтьеве Бердяев ничего не написал (вероятно, этого он и не мог узнать) о погребении Леонтьева. Леонтьев умер в Сергиевом Посаде. Митрополит Антоний мне сам говорил, что он, тогда архимандрит-ректор Московской академии, совершил отпевание Константина Николаевича, или, уже по-церковному, «монаха Климента». Думаю, что барство и натуралистический эстетизм Леонтьева отвращали Антония от него.

Возвращаясь к вопросу о вселенскости христианства, должен заметить, что владыка Антоний хотел в этом, главным образом, найти примиряющий этнический элемент наднациональности христианства. Шовинизм в церковных делах, будь то греческий, или сербский, или русский, был ему донельзя противен и чужд. Русское в Православии, равно как и греческое или арабское, с исключительностью по отношению к другим обликам церковности, было для него провинциализмом и отрицанием того, что во Христе ни эллин, ни иудей, ни варвар, ни скиф. Поэтому-то он и почитал в особенности греков перед всеми другими, что у них мерило церковности и чище и незамутненнее, что они сами классичнее, но, конечно, укорял греков в нечувствии в арабском или болгарском вопросе. Но саму схизму болгарскую по существу порицал. Он не сочувствовал шовинистически настроенным греческим архиереям-венизелиотам, а самого Венизелоса не мог любить за масонский либерализм, за его несоответствие антониевскому византийскому политическому идеалу. Антоний очень чтил примат Константинопольского патриарха, сам в начале эмиграции раскритиковал проект епископа Вениамина (Федченкова) о создании в Константинополе русского Высшего Церковного Управления, но когда переехал в Сербию и когда его убедили возглавить знаменитый Карловацкий Собор и Синод, он этим самым противоречил своим же взглядам на территориальный, а не национальный принцип в устройстве Церквей. Не любя митрополита Евлогия за многое, он все же оценил его решение идти из Москвы прямо непосредственно к Константинопольскому патриарху за защитой.

Вспоминаю по этому поводу и такую подробность. В начале изгнания митрополит Антоний был в Афинах в гостях у архиепископа Мелетия (Метаксакиса), с которым тогда были у него отношения очень сердечные. Митрополит Мелетий, как архиепископ всея Эллады, оказывал все почести нашему митрополиту. Как-то зашел у них разговор о преимуществах Константинопольской кафедры и о каком-то расширительном толковании этих преимуществ тогдашним Вселенским патриархом. Мелетий особенно нападал на патриарха. Антоний спросил его, как он, Мелетий, к этим правам относится и что бы он стал делать, буде Промысл приведет его на Вселенскую кафедру. Мелетий заверил, что он не будет этими правами расширительно пользоваться, и отрицал вообще особые права Константинополя. Через несколько лет Промысл действительно судил Мелетию занять престол Златоуста и Флавиана, и он, конечно, настаивал на своих правах, толковал их еще более упрямо в расширительном смысле, да и вообще проявил себя неблаговидно в свои годы патриаршествования в Константинополе (новый стиль, автокефалия Польской Церкви, автономия Финляндии, Латвии, Эстонии и острейший венизелизм), чего ему Антоний никогда не прощал.

Но вообще, признавая вселенский принцип превыше всего в устроении Церкви, Антоний все же отдавал преимущество культуры, традиции, вкуса, стиля первому и наиболее классическому народу православного Востока - грекам. Он был великий и убежденный филэллин.

Митрополит свою церковность проводил очень последовательно и строго и в личной жизни. Он был неумолимый противник всякого новаторства в Церкви. Носил длинные волосы (они были прямые и некрасивые), широкую, окладистую, чисто русскую бороду. Такие бороды были у старообрядческих начетчиков, бояр, целовальников, купцов и однодворцев. Вообще лицо было очень русское и очень породистое, но не утонченно-барское. Это была скорее какая-то земская сила, что-то кондовое, круто замешанное. Итак, волос никогда не стриг. Посты соблюдал неукоснительно. До Сербии мяса никогда не ел и очень возмущался, когда его в Греции в Афинах накормить хотели мясом. «Да что я, басурманин что ли какой?» Но в Сербии, видя, что архиереи вкушают мясо, он и сам, хотя безо всякого услаждения, ел мясо и нас, «студентиков», угощал колбасой, приговаривая старый семинарский анекдот, что слово «колбаса» еврейского происхождения, так как «кол» значит всякая, а «басар» - плоть, и что, следовательно, в колбасе всякая скотинка участвует: и корова, и свинья, и лошадь, а может быть, и кошка, или собака. В гостях он не рекомендовал подчеркивать свое постничество, а вкушать что дают. А если молодой студент или монах начинал злоупотреблять постными упражнениями, то митрополит очень настойчиво заставлял оскоромиться в постный день. «Чтобы смирился, чтобы не зазнавался. Ибо Царство Божие не есть ястие или питие, а правда, радость и мир о Дусе Святе».

Любил чай, предпочтительно с молоком и обязательно с вареньем. Особенно любил клубничное. Любил все сладкое, как дети. Вина не пил, а так как в Карловацкой Патриархии всегда давали к обеду вино, то митрополит хорошее белое вино разбавлял водою. Крепких напитков и в рот не брал.

Нравственности он был безупречной. Любил, даже публично (что бывало не всегда удачно), заявлять, что он девственник. Этим он воспитательно действовал (знаю это из нескольких примеров) на многих. В наше безнравственное и либертинское время это поражало и внушало уважение. Знаменитые слова и анекдоты, которыми так любят укорять митрополита, были, может быть, даже каким-то клапаном для выхода его острословия, его таланта, наблюдательности и большой начитанности и наслышанности в российской словесности и остроумии.

Вообще же владыка был чист сердцем, как ребенок, очень добр, бессребреник и нестяжатель. Любил дарить книги, одежду, четки, кресты, иконы и т.д. Поэтому владыка очень неодобрительно относился к тем архиереям из вдовых священников, за которыми тянется длинная вереница родственников, племянников, зятьев, шуринов и прочее, что все ложится бременем на бюджет архиерейского дома или монастыря. Вообще любил монашество, самый принцип несвязанности ни миром, ни семьей, ни общественными предрассудками. Любил монашескую нестяжательность и чистоту души у тех, кто их умел нескверно соблюсти в иночестве.

Обладая сам очень острым от природы умом, но умом не изощренным в тонкостях научных методов нашего времени, Антоний поэтому и считал ученостью только то, что исходило от природной силы ума. Он отрицал эрудицию, потому что в ней не видел творчества. А признавал научное делание только самобытное, только творческое, только раскрывающее что-либо новое, будь то или толкование священного текста, или изложение какой-нибудь нравственной или догматической истины. Помню, как он однажды при мне презрительно сказал о какой-то очень ценной русской исторической монографии: «Да ведь это компиляция; все с немцев содрано...» Напрасны были все мои попытки доказать владыке, что то, что он называет «компиляцией», правильнее было бы назвать библиографической эрудицией, необходимо нужной для успешной работы над предметом. Он не понимал или не хотел понять того, что эти компиляции избавляют дальнейшие поколения ученых от необходимости самим проделывать всю ту аналитическую работу, которую проделал «компилятор». Его раздражало перечисление всех мнений ученых экзегетов текста. Ему хотелось иметь ясный ответ на тот или иной стих Писания или вскрыть общую мысль книги, совершенно не углубляясь в то, что могут быть влияния, источники, школы, направления. Все книги Писания были автентичны. Весь текст был неповрежден. Вопрос интегритета его просто раздражал. Также раздражали его уточнения какой-нибудь хронологической даты. А пуще всего он сердился при вопросе об «антиохизме» или «александризме» в богословии...

Да, в свое время архимандрит Антоний многих и многих спас от Ренана, показав всю его дешевку. Тогда Ренан был в моде и был опасен. Наше время знает Древса, Делича, Вельгаузена и многих других, против которых нужно иное оружие, выкованное в более серьезной научной лаборатории. То же можно сказать и про многие другие области историко-богословского ведения. Как и многие наши консерваторы среди благочестивых архиереев и мирян, Антоний смертельно боялся вопроса о неподлинности источника. Он считал достижением, скажу больше, панацеей против всей ветхозаветной критики диссертацию епископа Фаддея (Успенского) о единстве Книги пророка Исаии. Он просто не понимал что значит критика текста, в чем проблема интегритета или автентичности текста. Он был более в этом отставшим, чем знаменитый профессор Санкт-Петербургской академии ученый протоиерей Герасим Павский, который еще во времена Филарета говорил о неединстве пророка Исаии и лекции которого были с разрешения тогдашнего начальства литографированы, и по ним студенты сдавали свои экзамены. Точно так же я его однажды насмерть огорчил, доказывая ему неподлинность ареопагитиков или что IV и V книги против Евномия написаны вовсе не святителем Василием Великим, а, вероятно, Дидимом Слепцом, и т.д. и т.д.

Был ли Антоний поэтому обскурантом? Отнюдь нет! Утверждаю это со всей решительностью. Просто он был сын своего века. Он остановился в своем научном развитии в то время, когда богословская наука и в России, и на Западе начала проходить свой интереснейший этап. Митрополиту не хватало прежде всего нашей теперешней научной эрудиции, известной дрессировки научного сознания. Но он не отрицал науку, не запрещал искать. Ему, может быть, было даже и чуждо все это историко-критическое исследование. Ум его был направлен на другое. Характерны его неисторичность и немистичность. Не побоюсь сделать смелое обобщение: Антоний был сын позитивистического века, он начал борьбу против протестантского рационализма, против латинской схоластики и сам с ними боролся оружием рационализма. В каком-то смысле он был позитивист (конечно, не в вульгарном смысле, не в духе отрицателей 70-х годов).

Но, конечно, не ум - будь он природный и неотшлифованный или искушенный эрудицией и библиографиями, - был главным и могущественным оружием Антония. Антоний не теоретик только нравственного значения догматов и морализирования в теологии. Антоний был сам исключительным носителем высокого нравственного авторитета.

Филарет Московский покорял своей мудростью, Болотов и Глубоковский раздавливали всем колоссальным грузом своей начитанности и владением научным методом, Иоанн Кронштадтский прежде всего был молитвенник и т.д., а Антоний покорял, очаровывал силою своего нравственного влияния на молодежь. Он незаметно, как-то автоматически опутывал молодые души силою своего пастырского влияния, своей сострадательной любви. Он не только проповедовал эту любовь, но он ее осуществлял. Он болел с грешником, переживал его грех, как свой собственный. Как он и сам говорит, в пастырском сердце это сострадание, это совместное переживание не дает уже места отдельному «я» от «ты»; в нем уже только одно «мы». Он так близко принимал к сердцу грех другого человека, потому что это нарушало дело Христова искупления, это вносило дисгармонию. В этом он напоминал, как ни парадоксально такое сопоставление, архимандрита Феодора Бухарева, который просто страдал и мучился малейшими проступками студентов академии, так как это нарушало искупительное дело спасения Христом всего человечества. (Боже, что бы сказал Антоний, если бы узнал такое мое сравнение его с «расстригой» Бухаревым!) Антоний был воплощенная нравственность и совесть, хотя бы и у него были свои мелкие грехи и, может быть, даже крупные заблуждения.

В 1935 году, к 50-летнему юбилею Антония, ему написал исключительное по искренности письмо профессор А.В. Карташев. Он, между прочим, писал: «Вы человек с душой огромного, почти сверхчеловеческого калибра. Дело не в талантах только ума и культуры, а в чрезвычайной широте и зоркости сердца, властно охватывающего людей подобно тому, как охватывает их родительская любовь, мать-природа, сила красоты или сила благодатная церковного богослужения. Нечто самоочевидное, бесспорно ценное, перед чем невольно замолкает и трепещет заурядное ничтожество. От В.В. Болотова веяло как бы сверхчеловечностью интеллекта. От Вас идут волны таких же озарений сердца и совести… Я считаю, что не быть Вами очарованным, по крайней мере эстетически, если не духовно, могут только люди нецерковные и бездарные... Взирая на пламенеющий костер любви в Вашем широком святительском сердце, я не могу не лобызать его с дерзновением духовного сына, укрепляемого Вашим влекущим образом всецелой преданности Господу Иисусу Христу и Его Святой Церкви в плоти нашего родного русского Православия».

Многое еще хотелось бы записать о митрополите, но довольно и этого малого. Это - мало, ибо и малое время знал я его. Мне не дано было видеть его утреннюю звезду, восходившую на Востоке русского неба в 90-е годы прошлого века; я не видел яркого и светлого сияния Антония в полдень его жизни; мне дано было с ним встретиться тогда, когда уже «к вечеру преклонился день» его жизни, но я счастлив тем, что видел его «тихий свет святой славы», что я на «западе его солнца» облобызал хладеющие руки, которые на меня низвели огонь апостольской благодати.

В 1925 году в Стокгольме состоялась первая всецерковная конференция экуменического движения «Жизнь и труд». В июле 1937 года в Оксфорде состоялась вторая всецерковная конференция этого движения, одобрившая создание Всемирного Совета Церквей для объединения всех экуменических движений. В августе 1937 года в Эдинбурге прошла конференция экуменического движения «Вера и церковное устройство», также выразившая согласие с созданием Всемирного Совета Церквей.

Троицкий В.А. (впоследствии архиепископ Иларион). Очерки из истории догмата о Церкви. - Сергиев Посад, 1912; Священномученик Иларион (Троицкий). Творения: В 3 т. - М.: Изд-во Сретенского монастыря, 2004. Т. 1. С. 56.

Имеются в виду претензии Константинопольских патриархов на управление всеми православными приходами за пределами канонических территорий Поместных Православных Церквей.

Естество, природа, существо (греч.).

Византийские императоры из династии Ангелов.

Во время Первой мировой войны митрополит Антоний предлагал по церковным соображениям отдать Константинополь грекам, в то время как лидер кадетской партии П.Н.Милюков считал, что экономические интересы России требуют овладения Босфорским и Дарданелльским проливами, а значит и Константинополем.

Купить эту книгу можно

07 / 04 / 2007

Латинское духовенство укоряет наших пастырей в полном будто бы отсутствии пастырских способностей, проявляющемся и в незнании общественной жизни, и особенно - в безучастном к ней отношении. Себя они хвалят за следование примеру апостола, сказавшего "всем бых вся, да всяко некия спасу" (1 Кор. 9, 22); о нас, напротив, они говорят, будто мы живем своею замкнутою жизнью, представляющей собою заледенелый быт XVII века, не знаем своих овец и не ходим пред ними, как истинный пастырь, которому овцы свои (Ин. 10). Острота этих нападок особенно чувствительна в Западном Крае, где православное духовенство состоит отчасти из обращенных униатов, прошедших иезуитскую школу и хотя отрешившихся от прежних заблуждений, но нередко недоумевающих над вышеприведенными сопоставлениями. Недоумевают над ними и те из пастырей-великороссов, которым приходилось присматриваться к жизни латинских приходов, искусно и, по-видимому, весьма всесторонне направляемых своими руководителями к намеченным целям. Соблазнительным в данном случае является особенно то обстоятельство, что практичность латинских приемов, по-видимому, оправдывается, если не во всех своих частностях, то в общем направлении, указанными словами Божиими, а равно и кажущимся подобием с жизнью Церкви древней, когда быт христианской общины по всем своим направлениям руководствовался указаниями пастырей и был совершенно чужд того деления на духовную и светскую жизнь, которое, к сожалению, у нас в русских приходах, даже сельских, намечается все резче и резче, причем область светской жизни все расширяется в ущерб духовной.

Посмотрим теперь, желательно ли нам усвоение латинских приемов пастырства или, говоря точнее, того способа пастырского применения, которое отличает их деятельность от жизни духовенства православного. В чем состоит применение латинян в отличие от пастырей православных? Или у последних нет вовсе никакого применения к людям вопреки апостолу и притче Христовой? На последний вопрос скажем заранее, что мы будем иметь в виду не нарушителей пастырского долга, а исполнителей: мы знаем много таких православных пастырей, которые во все века церковной истории бывали головой и сердцем для благочестивого народа, к которым искали и находили дорогу даже нечестивцы, покидавшие затем свой прежний погибельный путь и обращавшиеся вновь к Богу. Одинаково ли их вхождение в жизнь народа с обычаем ксендзов и их подражателей или нет? Вот об этих-то двух видах применения и будет у нас речь. Применение апостола к иудеям и эллинам, получившее свои наиболее высокие проявление в Послании к евреям и в Речи к афинскому ареопагу, вполне совместимо с представлением о проповеди христианской как о призвании людей к отречению от мира, к умерщвлению ветхого человека, к исполнению слов Христовых о том, что нельзя служить двум господам (Мф. 6, 24), ибо кто не с Ним, тот против Него (Лк. 11, 23). Эта совместимость христианской строгости и воспрещение всякого лукавства с всеобъемлющей широтой христианства основывается на том, что в содержании каждой народной или общественной жизни есть много естественного добра и это-то добро является для проповедника и для пастыря тем расщепом дикой яблони, в который только и можно вложить добрый прививок. И все-таки общество или народ может обратиться ко Христу или к истинно христианской жизни не иначе, как с внутренней борьбой и существенным переломом: ибо и то естественно доброе в нем, что послужило соединительным мостом к принятию благодати, содержалось им не по одним добрым, но и по греховным побуждениям и даже преимущественно по этим последним, в чем, собственно, и заключается основное свойство всего доброго по естеству, а не по благодатному освящению Христом. Так, наука живет в естественном человечестве не столько по искренней любознательности, сколько по гордости и своекорыстию, благотворительность не столько по братолюбию, сколько по тщеславию и стремлению заглушить голос совести ничтожными пожертвованиями для беспечного затем погрязания в похоти. Понятно, сколько борьбы и страданий должны пережить эти носители смешанной с пороком добродетели, призываемые к принятию христианской веры или к полному освоению с нею, чтобы ради той чистоты, которой достигает естественное добро только в христианстве, отрешиться от всяких утех, прежде доставлявшихся ими своему ветхому человеку. Едва ли не единственный способ к обращению ко Христу естественного человека будет заключаться в том, чтобы показать ему, какой высокой степени достигает в христианстве сладость той добродетели, которая известна ему пока лишь отчасти. Таков и был способ проповеди апостольской.

Ясно, что для служения ей нужно знать своих овец и тех, "яже не суть от двора сего, но их же подобает привести". Нужно знать их не в смысле ученого только или бытового ознакомления с ними, но в смысле именно того глубокого проникновения в тайники душ, которое преп. Иоанн Дамаскин называет "усвоением". Видишь ли какого-либо скептика - Гамлета или Фауста, - познай, чего недостает душе для приближения к вере, чего люди не сумели ему указать в христианском откровении; видишь ли мнящегося филантропа, который силится достигнуть целей человеколюбия вне Церкви: познай его душу, чего собственно она жаждет, - если по преимуществу своеволия, покажи ему полную несовместимость последнего со служением ближнему; - если его отчудило неведение, то начертай ему картины человеколюбия христианского и покажи его бесконечное превосходство пред естественным, касающимся только тела и кармана, но не умеющего целить сердечные раны.

Таково ли пастырское применение католиков, чтобы, испытывая все, держаться доброго (1 Сол. 5, 21), чтобы, всесторонне и тонко поняв личную и общественную жизнь паствы, извлекать к жизни и усиливать только доброе и им побеждать злое (Рим. 12, 21), воздвигая таким образом решительную брань в душах для победы Христа над Велиаром? Если приемы их пастырства таковы, то, конечно, нам оставалось бы только подражать им, укоряя себя за прежнюю медлительность, но нам должно будет с ужасом отвращаться от какого бы то ни было подражания, если б оказалось, что, познав все добрые и злые начала, действенные в какой-либо среде, они вместо подавления последних словом и примером пользуются и ими для обращения человека к своей Церкви. Тогда будет ясно, что они созидают не душу, а собственные цели и отвергают слова Христовы о том, что злое дерево не может принести доброго плода, что научился разуметь еще премудрый Сын Сирахов, сказавший: "...не говори, ради Господа я отступил, ибо что Он ненавидит, того ты не должен делать... ибо Он не имеет надобности в грешном муже" (Сир. 15, 11 и 12). Проверим наши запросы прежде всего на той области латинского пастырства, где они нам не будут иметь возможности говорить, будто мы указываем не на правила, а на злоупотребления, - на их отношение к литературе и науке, к естественному разуму. За какую сторону в этой области берутся они и с какою стороной христианской веры ее сближают?

Что есть в естественной европейской литературе и науке доброго, внутренне сродного с христианством и что недоброго, противного ему? Наука и словесность на Западе развивается отчасти в противовес преданиям, отчасти в противовес порочной действительности: являясь иногда врагом веры, она подчас бывает врагом того глубокого нравственного разложения, в котором погрязают народы, и представляется благородной, хотя и бессильной попыткой выйти из тьмы к свету, установить понятие о добре и зле, наполнить жизнь людей человеколюбием и трудом взаимопомощи вместо наличного развращения и праздности. Таковыми целями задаются многие писатели, философы, моралисты: они редко во всем совпадают с учением латинства, но по духу, по содержанию их жизненных правил они бывают иногда недалеки от Царства Небесного, как тот Христов искуситель, который понял, что любить Бога и ближнего выше всесожжении и жертв (Мк. 12, 33). Во всяком случае тот проповедник христианства, который пожелал бы уничтожить средостение между верой и современной ученой и общественною литературой, должен обращаться именно к этим нравственным стремлениям представителей мысли. Его задачей будет показать, насколько неясны, разрозненны, сухи и бессильны эти попытки облагородить нравы без живой веры в Бога и Христа, без содействия спасительной благодати, вне того живительного единения с прежними борцами добра и истины, которые вместе образуют одно стадо Божие или Церковь, не разъединяемую ни смертью, ни веками.

Поступают ли так католические проповедники? К удивлению нашему - по большей части совсем наоборот: свойственная им гибкость в разного рода применениях обыкновенно вовсе покидает их именно здесь, где, собственно, не было и нужды в искусственной аккомодации, а в простом истолковании христианства и науки. Они с каким-то недружелюбным беспокойством слушают писателей, проповедующих чистоту жизни, самоотвержение и правдивость; они неохотно пользуются и теми из них, которые посылают своих героев в костелы приносить покаяние в прежних грехах. Патеры как будто бы боятся, что их религию сделают уже слишком святою, и они поспешают с горячностью, достойною лучшей участи, толковать о том, будто бы христианство вовсе не имеет главною целью сделать человека добродетельным и безгрешным, ибо к тому же (?) стремились и стоики; нет, католическая вера предлагает гораздо более определенные средства спасения, содержащиеся в сокровищнице Церкви в виде Таинств, индульгенций и проч. Где же, наконец, их практичность? - спросит читатель, возмущенный таким принижением веры пред рационалистическою пустою моралью, - и кем? самими служителями веры! Читателю, вздумавшему задать такой вопрос, мы, разделяя его негодование, однако, ответим, что он мало знает жизнь и имеет слишком хорошее мнение о большинстве людей. То католическое представление о христианстве, которое окончательно отвратит от него лучших людей между неверующими, будет принято худшими, коих во сто раз более, чем первых, гораздо легче, нежели то понимание веры, которое раскрывало бы ее наивысочайшую нравственную ценность, ее свет, ее всеобъемлющую широту. Правда, учение Христово хотя медленно, но твердо распространялось в древней Церкви именно благодаря своей духовности, высоте и возрождающему влиянию на своих последователей: но не будем забывать и того, что князь мира сего готов был в одно мгновение ока уступить Христу все царства мира, лишь бы Он, однажды падши, поклонился ему. - Конечно, то будет уже другой вопрос, было ли бы тогда для людей спасительно их обращение к вере, как и теперешнее обращение их к ксендзам с их непритязательными нравственными требованиями, но во всяком случае пока речь будет идти собственно о приобретении последователей, то нельзя упрекнуть в непрактичности католическую проповедь и письменность, так мало заботящуюся о достойном соотношении христианства с высшими нравственными учениями и стремлениями европейской мысли и жизни и так невысоко ценящую своих немногих писателей, пытавшихся выяснить нравственную красоту христианства независимо от специальных догматов католицизма, каков, например, современный нам библеист А. Дидон.

Если столь пренебрежительно их отношение к тому, что есть лучшего в науке, то как строг должен быть их приговор относительно обратной стороны враждебной им медали, изнанке европейской мысли и учено-литературной жизни, об изнанке, количественно столь сильно превосходящей лицевую сторону? - Разумеем здесь прежде всего ложный эмпиризм, лишенный и мысли, и образования, но самоуверенно претендующий на материалистические выводы, т.е. не выводы, а просто заявления, для которых вместо научных оснований являются груды нисколько не связанных с ними фактов, а то и просто модный авторитет, действующий на толпу, столь же суеверно преклоняющуюся пред вывеской учености, как пред безумным бредом Пифии или магов. Не правда ли, только таким, достойным слез, положением вещей можно объяснить то, что общество серьезно читало и слушало "открытие" Дарвина о существовании у животных религиозного чувства, вытекавшее из наблюдения над собакой, лаявшей на качаемый ветром зонтик? С каждым десятилетием наука становится все меньше делом мысли, и ее высшие регулятивные принципы, например пресловутая эволюция, установляются просто модой, как технические приемы в жизни невежественных ремесленников. Вот, казалось бы, удобное поприще для красноречивых обличений патеров - указывать на внутреннюю ложь современного рационализма, так понизившего ценность разума и мысли.

Но что мы видим? Католические ученые апологеты и сами стоят в громадном большинстве на этом зыбком начале - подавлять запросы мысли фактами, мало связанными с выводами, и навязывать последние лишь во имя уважения к своей учености или даже вовсе не давать никаких выводов, а только воздействовать на доверчивое воображение толпы представлением о бездне разных отрывочных знаний из физики, зоологии, археологии и филологии. Только этими намерениями удалось нам объяснить терпеливые, многолетние и для интересов апологетики и религии совершенно, по-видимому, бесцельные труды ксендзов по самым частным вопросам различных светских наук; все это совмещалось у них с горячею ревностью о католических лжеучениях и при замечательно спокойном неразумении общих истин христианства, при отсутствии даже всякой потребности привести к внутреннему единству различные стороны христианской истины - одним словом, при таком же отсутствии интеллигентности богословской, какое наблюдается едва ли не в подавляющем большинстве последователей и даже представителей учености рационалистической. - Применение, или аккомодация, к современным нравам у католических ученых действительно самое полное, применение, или уподобление, именно той стороне их, которой уподобляться не следует. Делать из фактов физики вывод к любому философскому мировоззрению будет всегда возможно, но надеяться на действительное, а не на мимолетное влияние выводов искусственных, лишенных искренности и ученого творчества, значит надеяться на тщетное. Таковы надежды всех их физико-математических факультетов с усовершенствованными машинами, но без мировоззрения, а только с упорною тенденцией. Не отрицаем, конечно, пользы естественнонаучных познаний в апологете и пользование ими для богословских исследований, но оно должно быть связано с целым философским мировоззрением или, по крайней мере, должно довольствоваться значением выводов служебных для более широкого обобщительного познания, но не заменять собою последнее.

Мы поставили вопрос о том, с какою стороной христианства сближают католические ученые свои научные выводы. - Почти исключительно со стороною эмпирической, исторической, а не принципиальной. Бесконечная материя о библейской космологии и хронологии да разные соотношения библейских и церковных событий со свидетельствами историков окрестных городов - вот любимое занятие католической апологетики, как будто бы не желающей заметить, что борьба мировоззрений гораздо глубже, что она не есть борьба разноречащих определений фактов, годов и событий, но просто принципов: действителен ли миропорядок нравственный или только механический, должно ли жить для святой вечности или есть и пить, ибо завтра мы умрем и погибнем бесследно. Не отрицаем мы значение и частных фактических сближений, но они имеют смысл лишь под условием предварительного примирения принципов, коим так мало заняты умы католических богословов.

Обратимся ли к той нравственной физиономии, которую принимает на себя католическая ученость; увы, - мы здесь увидим все те отталкивающие черты, которыми определяется горделивый ученый атеист: высокомерие и холодный цинизм, заманчивая загадочность и недоговаривание - одним словом, все то, что отличало софистов от Сократа и книжников от апостолов, - все то, что нужно для умственного порабощения, а не просвещения мальчиков и полуобразованной буржуазии, - все то, от чего был свободен Колумб и Коперник, от чего предостерегает мудрецов св. Иаков в своем Послании (3, 13 - 18). Это не горячая исповедь Гуса и не простота моцар-товского гения; правда, у них меньше риску подвергнуться грубому осмеянию невежд, но зато и меньше надежд пробудить в сердцах жажду истины и света.

Но довольно; какие дальнейшие способы католической пропаганды? Кажется, все важнейшие из них определяются теми началами, которые господствуют над светскою, мирскою безрелигиозною жизнью: таковы прежде всего политические, т.е. административные и экономические вопросы. Большинство даже папских булл рассуждает об этих предметах. Многие русские одобряют то явление, что католическая церковь спешит сказать свое слово по поводу всякого начала, занимающего умы. Но мы в этой лихорадочной поспешности видим выражение ее внутренней бессодержательности. Папа как бы уже признает, что теперь для его паствы вся суть жизни свелась к тому, быть ли республике и социализму - или не быть. И вот он торопится не столько судить эти начала, сколько зарекомендовать католикам их же собственную веру с точки зрения политических страстей данной минуты. Ему нечего говорить о спасении, о вечности, об Иисусе Христе, он не в силах предложить им какого-либо жизненного проявления, вытекающего из самого существа христианства и Церкви: он смотрит лишь туда, где теперь сила, и старается ее задобрить для своих видов. Право же, католическое духовенство, издавна дышащее последней политической минутой, прежде выражавшейся в переворотах придворных, а теперь в основных и существенных, окончательно уподобилось тому учителю, который сначала держал учеников за книжками в беспрекословном повиновении, а потом стал заискивать у них. Видите ли, ученики, прискучив его властолюбием, выбросили книжки в окно, прогнали учителя и сами ушли из класса в трактир. Учитель вместо прежней строгости стал расхваливать трактирные подвиги своих смелых питомцев и осмеиваемый и выталкиваемый из комнаты начал сам приносить к ним вина только с просьбой, чтобы они выпили и за его здоровье. Естественно, что истратившиеся мальчишки стали снова дружелюбно встречать его и выманивать новых угощений; глумления стали ослабевать и даже послышалось, что учитель в сущности добрейший старичок. Но я, со своей стороны, вовсе не нахожу, что его положение теперь улучшилось, и предпочел бы время его наименьшей популярности. - Католицизм славится светским изяществом и аристократичностью; здесь его средневековое еще наследство. Наиболее последовательные католики - иезуиты требуют от новых к себе пришельцев по крайней мере двух из трех качеств - учености, красоты и благородного происхождения. Большой свет, т.е. высшее общество, проводящее жизнь в праздных и греховных удовольствиях, особенно благосклонно к изящным и снисходительным патерам, которые исподтишка нашептывают ему, что папа в душе - все тот же средневековый аристократ, презирающий невежественную чернь, но принужденный печальными обстоятельствами времени удерживать ее ласковыми речами, как Гораций своими одами. Подобную аккомодацию латинства можно с особенным интересом наблюдать в нашей старой Польше, где духовные отцы часто не считают нужным скрывать своего глубокого презрения к простодушному народу, ни своего благоговения пред знатностью и богатством панов. Вообще с особенною энергией и кажущимся успехом пропагандисты папизма действуют там, где сильны народные или сословные страсти, где люди готовы родниться с кем угодно, лишь бы помочь своей партии: таковы теперь Австрия и Германия. - Не будем говорить много о пресловутом миссионерстве папистов: здесь постыдное применение доходит до того, что на языческих идолов надевают крестики и, назвав их Иисусом Христом, дозволяют кланяться им и после крещения. Обращают они не столько проповедью, сколько деньгами, так что обращение язычника в католичество вовсе не свидетельствует о каком-либо нравственном подъеме в его жизни: как мало оно походит на обращение Закхея или Марии Магдалины! - Внешние способы обращения в папизме известны: строятся богатые училища, - и вот все обольщения европеизма, столь привлекательные для некультурных азиатов или африканцев, обильно заменяют собою слова апостольского убеждения и примеры святой жизни. Сверх того, миссионеры быстро осваиваются с условиями местной политической жизни и при помощи консулов достигают того, что для инородца становится необыкновенно выгодно быть католиком. Евангелие, Иисус Христос и вечная жизнь занимают самое скромное место во всем миссионерском деле, и если б крещальные слова изменять соответственно существу дела, то пришлось бы крестить им или во имя денег, или во имя европейской цивилизации, или во имя ходатайства за новокрещенного пред властями, но не во имя Пресвятой Троицы. Христианства нет там, где полный переворот жизни язычника заменяется лишь частным и постепенным ее облагорожением.

Впрочем, довольно: последовательность латинства сохраняется во всех сторонах его жизни настолько твердо, что в подробности входить представляется совершенно излишним. Раскрывая эту последовательность, мы вовсе не хотели указывать на личные пороки и падение деятелей, часто столь усердных и даже самоотверженных, но рассмотреть те общие начала пастырства, коими они руководятся. Правда, перечитывая их курсы Пастырского Богословия, мы не нашли этих начал, выраженных столь прямо и откровенно, но не могли не заметить, что внимание пастыреучителей всегда обращено лишь на то впечатление, которое может произвести их читатель-пастырь на людей; - как будто нет среди нас еще высшего Судии наших деяний, слов и мыслей, Который сказал, что нужно очистить "прежде внутренность чаши и блюда, чтобы была чиста и внешность" (Мф. 23, 26). Итак, в чем заключается основное свойство пастырского применения католиков? - не в сближении с лучшими сторонами естественной жизни, но в служении и потворстве ее наиболее тонким страстям. Такое средство действенно, ибо всем дороги их страсти, и ради дозволенного служения им люди с готовностью согласятся на те внешние ограничения и повинности, которые налагаются на них духовенством, учащим о спасительном значении внешних дел и заслуг: но это средство ведет не к религии, всегда поставляющей высшую цель жизни в Боге, а лишь к иерархической организации, посему всего менее угодной Богу, "аще бо человеком угождал бых, Христов раб не быхубо был" (Гал. 1, 10). Впрочем, и в сей-то жизни не имеют надлежащей прочности приемы современного католического пастырства, развившиеся до своих последних пределов; "ибо Он разрушает замыслы коварных и руки их не довершают предприятия. Он уловляет мудрецов их же лукавством, и совет хитрых становится тщетным" (Иов. 5, 12-13). Посему "не ревнуй успевающему в пути своем, человеку лукавнующему... ибо делающие зло истребятся уповающие же на Господа наследуют землю" (Пс. 36, 7-9), "ненавидящий правду может ли владычествовать?" (Иов. 34, 17). Наглядное и совершенно справедливое раскрытие целей и средств современной католической иерархии можно читать у Достоевского в речи "Великого Инквизитора".

Свойство лучших пастырей православных

Если мы спросим, каковы же ближайшие свойства применения к людям пастырей истинной Церкви, требуемые Словом Божиим, и пожелаем дать ответ на основании практики нашей отечественной Церкви, то некоторые слушатели наши заткнули бы уши с громким заявлением о том, что наша практика есть отрицание всякой близости пастыря к своему стаду. Ввиду такого возможного отношения изменим способ наших разъяснений, доселе указывавший на приемы общие почти всему латинскому духовенству и в уме каждого образованного человека имеющие множество подтвердительных примеров. Переходя к описанию наших православных понятий и обычаев, остановимся просто на картинах жизни лучших, т.е. наиболее глубоко и широко влияющих пастырей, но притом же и глубоко церковных, выражающих в своей личности и деятельности не какую-либо новую, дотоле невидимую в церковной жизни идею, а, напротив, преемственно повторяющих в своей жизни при самых незначительных личных особенностях явление "тогожде единого Духа" (1 Кор. 12, 4), Который на протяжении веков все тот же, или, как учит Церковь, "вся подает Дух Святый, точит пророчествия, священники совершает... и весь собирает собор церковный". Итак, читатель, пойдем к таким пастырям со мною и с огромным множеством русских людей, стекающихся туда от всех мест, сословий, положений и даже убеждений или безубежденности, освобождающихся здесь от всяких разделений. Подобное общество спутников уже научает тому, что нас ожидает нечто, совершенно противоположное латинским аккомодаторам, которых влияние рассчитано именно на определенный народ, сословие, партию. А здесь, как видите, "все вместе раздробилося: железо, глина, мед, серебро и золото сделались, как прах на летних гумнах" (Дан. 2, 35); - так исчезло всякое разделение между различными положениями людей и поистине единое стадо спешит к служителю единого Пастыря. Как же удалось ему такое превращение, для которого казались бессильными мудрейшие из повелителей совести и сердец?

Ксендз так устраивает свой быт и вырабатывает себе такое обращение, чтобы с самого первого впечатления очаровать своего собеседника. Напротив, наши духовные руководители всего менее заботятся о создании для себя подобной обстановки и подобного обращения. Если вам попадались восторженные рассказы их почитателей о первой встрече с ними, то в громадном большинстве их вы найдете повествование о том, с какими препятствиями рассказчик добрался до монастыря, с каким трудом добился и дождался очереди для уединенной беседы со старцем и, наконец, с каким разочарованием вместо ожидаемой благолепной красоты встретил невзрачного и невнушительного по речам старичка, поразившего его простотою своего приема почти так же неприятно, как некогда пророк Елисей вельможного Неемана.

Если вы далее станете читать подобные рассказы или сами доберетесь до жилища старца, то увидите, что его беззаботное отношение к первому впечатлению на посетителей происходит вследствие совершенной переполненности его жизни внутренним, аскетическим, и внешним, пастырским содержанием: к нему обращается столько народу, что ему не до приемов и не до импонирования, столь чуждых ему и по самому их существу. Он не ищет расширения своей деятельности, но еле-еле успевает освоиться с тем количеством дел, которые на нем висят.

В чем же заключается та духовная мощь, которая влечет к нему сердца? Во внешней ли удобоприменяемости ко всем нуждам людей? Вовсе нет. Правда, если вы пришли к старцу с определенным запросом, горем или сомнением по поводу не вполне выяснившегося жизненного плана, то вам, конечно, ответят на ваш ближайший вопрос; но та духовная сила, которая войдет в вас, просветит и примирит с жизнью, будет заключаться не столько в самом содержании ответа, сколько в том обстоятельстве, что светящаяся в облике и речи душа старца перельет и в вашу душу совершенно новое, дотоле вам неведомое содержание. Пришлец ощутит близость к нам Бога и Христа Спасителя, сладость служения Ему и к этим-то началам всего сильнее начнет тяготеть его дух. Волновавшие его сомнения сами собой представятся ему смешными, оплакиваемая потеря растворится блаженным утешением - одним словом он получит Христа в свое сердце и вместе с тем разрешение всяких затруднений, подобно Закхею, который сам собою понял, что надлежало ему сделать по принятии Господа под свою сень. И замечательно то, что в беседах с нашими старцами - монахами или иереями - подобное настроение испытывали не только все приходившие к ним с желанием каяться и назидаться, все и знатные, и простолюдины, но и маловерующие, которые являлись к ним более ради искушения их, нежели ради научения, - если только им было свойственно хотя малое стремление к добру и искание правды.

Откуда же стяжали себе подобную широту и терпимость эти старцы, знающие разве Библию и несколько отеческих творений? Как объяснить, что с ними находили общую почву даже такие не церковные мыслители, как Л.Н. Толстой, - что их изречения приводятся в сочинениях и других публицистов философского направления, не признающих, подобно первому, никакого научного и нравственного значения за нашей учено-богословской литературой?

Неужели о. Иоанн Кронштадтский или о. Амвросий знают все блуждания современной мысли и жизни или сами они обладают своего рода философским камнем духовного врачевания? Да, именно последние слова - "духовное врачевание" - и определяют ту силу, которою они превосходят книжную ученость: прежде всего они все содержание нашей св. веры вслед за св. отцами - лучшими ее истолкователями - изучали именно со стороны того духовного врачевания наших немощей и грехов, со стороны того назначения, которое истины Откровения и все слова Св. Библии и церковные постановления имеют в происходящей у каждого из нас борьбе добра и зла - воссоздании в нас нового человека. "Для сего рождения и Дева, для сего ясли и Вифлеем", как говорит св. Григорий Богослов, объясняя истину нашего искупления. В этом целостном разумении св. веры нашей первое преимущество наших учителей пред инославными.

Познав при свете учения церковного по опыту собственной борьбы законы нашей нравственной природы, православные учители добродетели тем самым легко могут определить и нравственное состояние своего собеседника, хотя бы и не зная тех отвлеченностей, которые вводят душу его в помысл сомнения: зато учитель сразу покажет тебе, какие именно греховные стремления твоей собственной воли прилепляют душу твою к сомнениям, делают безутешною в горе, лишают надежды, повергают в гневливость. К этому часто присоединяется в беседе старца и немудреное, но замечательно здра-80 вое и сильное замечание, разбивающее хитро сплетенные возражения против истин веры, и, конечно, если б к ясному, чистому уму присоединялась бы и ученость, по крайней мере в таких размерах, чтобы располагать философскою речью, то победа их над сомнениями первых двух-трех пришельцев привлекла бы к дверям их келлии и целые толпы сомневающихся русских людей, как известно, в зрелом возрасте всегда возвращающихся к исканию веры, но уже живой и сознательной. Они бы не ошиблись в своем стремлении к этим дверям, ибо нашли бы в той келье главное, чего недоставало для прояснения их ума, нашли бы в себе самих давно утраченную и не воссозидаемую путем чтения способность быть искренним пред самим собою, возвратить доверие голосу собственной совести и разума, различать, что говорит мне последний и что внушается со стороны упрямого и нередко беспричинного озлобления против жизни, людей и Бога. Мы сказали, что средством к разъяснению людям их заблуждений служит у старцев знание природы человеческой и духовного врачевства св. веры: но этого было бы достаточно для пришельцев, исполненных уже покаяния и искреннего самоосуждения, а для тех, особенно из полуверующего общества, которые еще нуждаются в усвоении такой настроенности, указанных средств мало. Но у наших старцев и лучших пастырей есть и еще средство, некая благодатная способность того "усвоения" себе, своему сердцу каждого ближнего, которое дается пастырю, достигшему высшего дара христианской любви, и делает его подобным Пастыреначальнику, о Котором сказал пророк и затем евангелист: "Он взял на Себя наши немощи и понес болезни" (Мф. 8, 17). В силу этого благодатного усвоения каждая душа, болящая грехами, или унынием, или неверием, чувствует, что она не чужая для учителя, что дух его с любовию и состраданием объемлет ее и как бы сообщает ей свою собственную жизнь, свои собственные силы, даже не собственные личные, а некоторые высшие ему присущие, и уже не словами, а непосредственно передаваемыми ощущениями говорит: "...молю же вас, подобии мне бывайте, якоже аз Христу" (1 Кор. 4, 16). Ощущения эти подобны тем, которые испытывает совсем изнемогавший путник, когда встретивший его бодрый силач возьмет его под руку и дружески начнет побуждать к окончанию пути, указывая на виднеющееся вдали теплое пристанище. - Нужды нет, что церковный, по-видимому, столь замкнутый в известных формах, дух старца привлекает к себе душу еще не очищенную, т.е. или лютого грешника, или неверующего, или воспитанного совершенно в иных понятиях, нежели его новый руководитель: старец получил дар добираться в каждом "до человека", относиться к нему помимо всех личин сословности и разных условностей и усвоенных в жизни заблуждений, но прямо к его "внутреннему человеку", которого этот прежде и сам в себе, пожалуй, не знал, а ныне вдруг восчувствовал под усладительным влиянием святой и сострадательной любви, которая сияла в очах и речах, например, Серафима Саровского, тем сильнее, чем более тяжкий грешник к нему приходил. Конечно, этот духовный подъем, который обнаружился в грешнике или в отрицателе, еще не есть его полное обращение, но он возвратил ему теперь полную возможность последнего. О, конечно, он теперь найдет возможность и греховную свою жизненную обстановку переменить на другую, более сообразованную с подвигом исправления, - и свои сомнения привести на суд здравой мысли и науки, поискав соответственных книг или живых учителей истины, которых прежде он предубежденно избегал.

Но вы требуете полной святости для успешного пастырского делания? - спросит меня читатель. Для полного успеха, конечно, святости, почему во всех неуспехах пастырь должен не уклоняться от самоукорения своей духовной неполноты, но скажем, что и на пути постепенного усвоения святости, который, конечно, должен быть общим уделом и главнейшею целью всех христиан - на самом пути к святости, для пастырей, следовательно, несовершенных, возможно отчасти подобное "усвоение" себе душ своих чад духовных, "усвоение", в котором и заключается сущность православного пастырского применения, чуждого всякого иезуитизма и лжи. Мы видим, что действенность наших лучших пастырей обусловливается тремя началами и направляет мысль на четвертое. Начала эти: 1) знание Божественного учения и установлений церковных не в сухо догматическом изложении, но со стороны духовного врачевства, в них содержащегося, 2) знание человека в его борьбе между добром и злом, 3) способность к сострадательной любви. Если к этому присоединилось 4) знание человеческих заблуждений общественных и ложно-научных, т.е. знание жизни и науки опять же не со стороны фактической только, но именно со стороны их заманчивости для современных характеров, а равно и их влияние на нравственную жизнь человека, то мы получим образ совершенного пастыря. Из этих четырех начал, необходимых для пастырского совершенства, ближайшее значение собственно для пастырского применения или "усвоения" как внешнего обнаружения духа пастырского имеют, конечно, второе и четвертое, хотя оно и невозможно без первого и третьего, но этими последними началами определяется прежде всего внутренняя жизнь пастыря. О них скажем только то на сей раз, что пренебрежительное забвение этих начал в современных курсах Пастырского Богословия, сказавшееся в совершенном опущении целого отдела науки, т.е. "Пастырской аскетики", достойно искреннейшего сожаления, и притом особенно в настоящее время, когда есть к тому прекрасные руководства преосв. Феофана, преподававшего аскетику в Духовной академии. И если некоторые авторы по Пастырскому Богословию оправдывают свое опущение тем, что "нравственные свойства пастыря" излагались у нас без нарочитого приложения к пастырям и применимы ко всякому христианину, то это можно отнести лишь к недостаткам прежних курсов, а не к излишеству самого предмета. Задача аскетики не столько в раскрытии христианского совершенства и христианских обязанностей, сколько в указании пути к их постепенному достижению. Для пастыря всякая хорошая аскетика, даже общехристианская, имеет двоякое значение: во-первых, она научит его, как стяжать в себе дар этой благодатной всеобъемлющей любви к людям, которая не дается ему без нарочитых к тому духовных упражнений; во-вторых, она поможет ему раскрывать самое учение христианское с той, нужной для пастыря точки зрение, с которой она не раскрывается в богословских учебных пособиях, - с точки зрения духовно-врачебной силы содержимых Церковью истин и установлений. Вот почему известный Никодим Святогорец, издавая аскетическую книгу учителей VI века Иоанна и Варсанофия, писал в предисловии, что ее читать необходимо для руководства архиереям, игуменам и иереям ради врачевания душ.

Но представим себе, что пастырь имеет и знание Божественного закона, и христианскую любовь к людям: как теперь ему научиться, во-первых, распознанию людей со стороны происходящей в них духовной борьбы, а во-вторых, в чем должно заключаться его освоение с жизнью и мыслью современного ему общества или порученного прихода, дабы он знал, какие именно начала должен он восполнять или заменять благодатными христианскими врачеваниями. В этом-то ближайшим образом будет заключаться то истинно пастырское применение или усвоение, которое ставил себе в заслугу св. апостол Павел. Как научиться познавать человека, где путь к тому глубокому и непосредственному прозрению во внутренний его мир, которое стяжали духовные старцы? Конечно, главное условие сего дара - любовь, достигаемая внутреннею духовною жизнью, о которой мы теперь не будем говорить. "Любовь сыщет слова, коими может созидать ближнего. Она представит способ и ум, и язык твой направит, и дело сие не требует красных речей, единого напоминания требует". Этим изречением святит. Тихона Задонского (II, 319) подтверждаются наши слова о том преимуществе в деле пастырского усвоения, которое получают учители, достигшие дара благодатной любви, но мы постараемся указать и некоторые прямые способы обучения духовному прозрению, которые доступны пастырям, еще только начинающим духовную жизнь. - Первым условием такого обучения является все-84 таки внутреннее делание - внимание себе, т.е. внимательная оценка своих движений и помыслов, постоянное прозрение в себе самом борьбы двух начал - доброго и злого, по большей части укрывающегося за добрыми же намерениями, но на самом деле наполняющего душу похотью или гордостью. Имея всегда пред очами совести своей собственный внутренний мир, пастырь Церкви, по аналогии с ними, быстро начинает осваиваться с борьбой, происходящей в душах, ему вверенных. Более широкое проникновение в эту область дает ему исповедь, если он имеет возможность и желание совершать ее не торопясь. Тогда он будет раскрывать своими вопросами не отдельные падения своих духовных чад, но именно эту их внутреннюю борьбу, постепенное зарождение в них помыслов и страстей, свойства их жизненных интересов и стремлений, и, конечно, только таким образом получит возможность давать им по руководству Отцев полезные советы, на что он будет вовсе не способен, если ограничится выслушиванием их грехопадений, как это, к сожалению, обыкновенно бывает. Не правда ли, что гораздо легче дать совет, добившись посредством вопросов, какова главная внутренняя страсть грешника, нежели узнав, сколько раз он поссорился, солгал, отказал в милости и пр.? После такого сухого перечисления едва ли какой духовник и решится дать совет, а если его попросят, то разве скажет что-нибудь наобум, приказав, например, читать ежедневно ту молитву, которая сейчас случайно пришла ему на память. Во всяком случае, пастырь указанным способом исповеди приобретает познание в духовных болезнях человека. От него зависит большую часть своих бесед с прихожанами делать распространением беседы исповедальной. Наши русские христиане если только надеются встретить в пастыре духовного врача и советника, то с полною готовностью будут сами направлять все свои беседы с ними на предметы духовной жизни. Напротив того, они очень тяготятся теми священниками, которые по незнанию условий общественной жизни стараются показаться пред мирянами знатоками светскости и торопятся засыпать их доказательствами своей разносторонности. Говорунов на светские темы светские люди встречают достаточно среди своих, а редко видимый ими священник гораздо более доставит им утешения, если представит себя своему прихожанину как участливый руководитель его духовной жизни. Одним словом, поприще для изучения последней всегда открыто русскому пастырю; было бы у него желание ее изучать.

Достигнув возможной для живущего среди мирской суеты пастыря нравственной чуткости, по которой он может определять, по крайней мере, основные черты характера каждого человека, священник лишь в том случае будет в состоянии пользоваться этим даром для пасения душ, если будет поставлять свою собственную душу и свою беседу в определенное отношение к разным сторонам в душе ближнего, т.е. вызывать к жизни его нового человека и поборать с ним ветхого. Представим себе столь обычный в русской жизни тип доброго, искреннего юноши с горячим сочувствием к добру, но бесхарактерного и страстного. Окружающая его жизнь, направляемая лишь к исканию каждым выгоды и удовольствий, затягивает его в пучину страстей и беспечности; но вот он встречает пастыря, ясно прозревающего его немудреную психологию, со скорбью взирающего на его беспечную леность и падение и с сердечным, сострадательным сочувствием желающего сохранить и возгреть едва уже мерцающий в нем огонек высших, святых стремлений; для сей цели пастырь предлагает ему участие в приходской благотворительности, в школе и т.п. простом, смиренном, но святом деле. Юноша сразу откликается на призыв и дотоле меркнувшие, святые упования возвращаются к жизни и развитию. Вероятно, однако, что эта прививка деятельного добра не избавит его сразу от дальнейших падений, но внутренняя борьба обострится, а священник будет с того времени ему представляться как ангел-хранитель, как всегдашняя нравственная опора и утешитель.

Когда подобное же отношение к пастырю усвоят все сыны его прихода, так что он будет на самом деле, а не по названию только, представлять собою воинствующую Церковь, то задача истинно пастырского применения исполнена. Нелегкая эта задача, но нам приходилось видеть ее осуществление и законоучителями, и духовниками заведений благотворительных, и приходскими пастырями; все они не свободны от врагов и лжебратий, но и в жизненной общественной борьбе, и во внутренней личной борьбе каждого прихожанина эти пастыри занимали место как бы второй совести: к ним шли за советами, их слова ожидали в горе, на их слова опирались в борьбе.

Доселе мы говорили о людях, непредубежденных против религии и Церкви, а много ведь предубежденных, у которых жизнь осложнена заблуждениями и вместо истинных христианских понятий их разумом владеет толстовщина, или позитивизм, или иное увлечение, а Православия они даже и не знают и знать не хотят. Вот здесь-то и нужно пастырю вникать в эти лжеучения и смотреть, какие именно обольщения увлекли неразумное сердце христианина. Почти всегда подобное увлечение не было лишено какого-нибудь, по крайней мере, такого призрака добра, который, по мнению заблуждающегося, содержится исключительно в принятом им лжеучении; так многие современные наши толстовцы готовы думать, что их учитель впервые сказал о святости и высоте девства, что только от Некрасова появилась у людей образованных любовь к простолюдинам, что Церковь учит ненависти ко всем народам, кроме соотечественников и т.п. При внимательном взгляде на вещи можно заметить, что в России самое-то принятое лжеучение выросло и составило себе известную силу всегда на подобном же недоразумении и, так сказать, монополизируя себе какое-нибудь доброе начало, тем привлекает к себе неутвержденные в христианском разумении сердца. Только самозванцы могли создавать в России народные восстания; так и восстания мысли созидались всегда у нас на обмане. Чтобы снова воротить заблудших к истине, нужно, конечно, показать им, что добро, искомое ими на стороне, гораздо обильнее, светлее и чище сияет в венце Церкви, нужно с полною научною и задушевною убедительностью применить к заблуждающимся краткое творение св. Тихона: "Христос грешную душу к Себе призывает". В этом творении святителя Господь представлен упрекающим человека за то, что он забыл, оставил Его и возлюбил мир, - и объясняющим падшему, что у Него только имеются в полноте и совершенной красоте те сокровища, за тщетным разысканием которых человек бросился в житейское море: искал ли он братства, красоты, славы - все это во Христе только обретается и притом очищенное от греха и соединенных с ним внутренних мучений. - Задача современных просвещенных пастырей-миссионеров, а особенно писателей, нарочито занимающихся апологетикой и духовной публицистикой, заключается именно в том, чтобы, не ограничиваясь внутренней критикой лжеучения или раскрытием содержащихся в нем противоречий и ошибок, указать и тот положительный магнит, который привлекает к нему добрые, но нерассудительные сердца и затем раскрыть эту привлекательную идею в том лучшем совершеннейшем виде, который он приобретает в учении христианском, например, сравнит сухую любовь толстовщины, выражающуюся в вещественной и трудовой помощи ближнему, с любовию христианской, не устраняющеюся и от подобных же обнаружений, но имеющей высшею целью общее духовное совершенство ("...да вси едино будут в Боге", - Ин. 17) и выражающуюся не в деятельности только, но в живом, нежном чувстве ко всем без изъятия людям. Такой полемист будет достойным учеником божественного Павла, проповедавшего афинянам того самого Неведомого Бога, Которому они, не зная, поклонялись, но в совершеннейшем христианском представлении. Вы спросите, как же сумеет пастырь Церкви уловить привлекательную силу лжеучений, когда обольщенные этим последним от него удаляются? Ему здесь поможет то самое, что помогло и апостолу Павлу приблизить истинное учение о Боге к потемненному сознанию афинян - народная словесность, народное творчество, назвавшее еще тогда людей родом Божиим (Деян. 17, 28). Такое же значение имеет и русская изящная словесность для светского общества и юношества: в настоящем положении их она заменяет им и мораль, и философию. Изучая литературу нашу, пастырь будет как бы введен в самую сердцевину русской общественной и нравственной жизни: он по ней увидит, какими именно нравственными побуждениями русские люди вовлекаются в те или другие направления мысли и жизни; поняв же это, он, при ясности и широте собственного христианского мировоззрения, уже без труда может показывать его нравственное превосходство пред всеми заблуждениями и таким образом явится для заблудших прежде всего занимательным, далее - близким, наконец - полезным, утешительным и просветительным собеседником. Тут-то он и будет для подзаконных как подзаконный, и для неподзаконных - неподзаконным подобно верховному апостолу.

Обращенные им к истине слушатели и собеседники будут обращены не случайно, не чрез вторичное недоразумение, как у католиков с их угождением вкусам, но именно чрез утоление их духовной жажды, о которой сказал Господь применительно к Своему учению: "...кто жаждет, иди ко Мне и пей. Кто верует в Меня, у того, как сказано в Писании, из чрева потекут реки воды живой" (Ин. 7, 37-38). Старые люди говорили мне, что знаток святоотеческой литературы А.С. Хомяков, когда его знакомцы, увлекавшиеся разными последними словами западной гуманности, приносили ему иностранные книги с высокими идеями, всегда умел находить у Отцев Церкви те же мысли, но в еще более светлом раскрытии, и победоносно противопоставлял их своим собеседникам. Вот истинное применение христианства, вот какого глубокого разумения веры и сочувственно-сострадательного понимания мысли и жизни должны достигнуть пастыри Православной Церкви, чтобы служить к осуществлению ее целей на земле и, осуждая католиков в применениях неискренних и лживых, самим не остаться осужденными за безучастие к духовным нуждам паствы.

Митрополит Антоний (в миру - Храповицкий Алексей Павлович) (1863-1936) митрополит Киевский и Галицкий, первый по времени председатель Архиерейского синода Русской Православной Церкви заграницей, богослов, философ.